Смысл этого сновидения вначале был неясен, и, как это обычно делается, я спросил его, с чем он ассоциирует этот огромный сундук с ящиками. Он ответил сразу же:
— Почему-то — быть может, своей гнетущей тяжестью — он напоминает мне саркофаг.
— А выдвижные ящики? — спросил я. Неожиданно он усмехнулся.
— Возможно, я хотел убить всех моих предков, — сказал он. — Сундук наводит меня на мысль о семейной могиле или склепе, где каждый ящик достаточно велик, чтобы засунуть туда тело.
Смысл сновидения стал понятен. Действительно, еще в юные годы он был сориентирован — сориентирован на жизнь по могилам его знаменитых предков — и шествовал, согласно этой ориентации, по пути к славе. Но он все время ощущал давление силы предков на его жизнь, и ему хотелось психологически уничтожить их всех, чтобы освободиться от понукания.
Каждый, кто имеет большой опыт работы со сновидениями, увидит, что это было типичное сновидение. Я хочу подчеркнуть его полезность — как один из признаков его типичности. Этот пациент начал работать над проблемой. И почти немедленно его бессознательное выработало драматический сюжет, где прояснялась причина проблемы, о которой он раньше и не подозревал. Оно сделало это с помощью символов так элегантно, словно в самой безупречной пьесе. Трудно представить какой-то иной опыт, который на данной стадии лечения мог бы проинформировать нас обоих лучше, чем это сновидение. Его бессознательное словно стремилось помочь ему, работать вместе, и оно сделало это с удивительным мастерством.
Именно потому, что сновидения так часто бывают полезными, психотерапевты обычно рассматривают их анализ как существенную часть своей работы. Я должен признаться, что бывает много таких сновидений, смысл которых совершенно ускользает от меня; иногда возникает даже раздражение: хотелось бы, чтобы бессознательное потрудилось разговаривать с нами на более понятном языке. Но в тех случаях, когда послание удается перевести, оно всегда выглядит так, как будто специально составлено с целью поддержать наш духовный рост. По моему опыту, сновидения, которые удается истолковать, неизменно несут полезную для своего хозяина информацию. Эта полезность может принимать разнообразные формы: это может быть предупреждение о нашем личном заблуждении; подсказка по решению проблемы, которую никак не удавалось решить; своевременное указание, что мы неправы, когда нам кажется, что правы; поправка и ободрение, когда мы сомневаемся в своей правоте; источник важной информации о нас самих, когда нам этой информации как раз недостает; указатель направления, когда мы чувствуем, что потеряли его; указатель способа действия, когда мы чувствуем, что запутались.
Бессознательное может обращаться к нам, когда мы бодрствуем, с таким же изяществом и пользой, как и во время сна, но в несколько иной форме. Это могут быть «праздные мысли» или даже обрывки мыслей. Большей частью мы этим мыслям, как и сновидениям, не уделяем никакого внимания и отбрасываем их как ненужные. Именно поэтому пациентам в ходе психоанализа постоянно предлагается говорить все, что бы ни приходило им на ум и каким бы глупым и незначительным это ни казалось им вначале. Как только я слышу от пациента: «Странно, но эта дурацкая мысль не выходит у меня из головы; чистая нелепица, но вы велели мне сообщать вам такие вещи», — я уже знаю, что мы попали в точку, что пациент получил исключительно важное сообщение из бессознательного и что это сообщение существенно раскроет его ситуацию. «Праздные мысли» не только позволяют глубоко заглянуть в себя; они могут открыть нам недоступные глубины в других людях и в окружающем нас мире.
Как пример послания из бессознательного в виде «праздной мысли» последнего типа я опишу один опыт моего собственного сознания во время работы с пациентом. Пациентом была молодая женщина, с раннего отрочества страдавшая головокружениями — ощущением, что она может упасть в любую минуту. Никаких физических причин медики не находили. Из-за этого ощущения она ходила не сгибая ног в коленях и широко расставляя их, как бы вразвалку. Она была очень умная и симпатичная, и я вначале никак не мог понять, что могло вызвать ее головокружения; несколько лет психотерапии не дали никакого результата, и все же она снова пришла на лечение — на этот раз ко мне. Во время нашего третьего сеанса, когда она, усевшись удобно в кресле, рассказывала о том и о сем, в моем сознании внезапно вынырнуло единственное слово: «Пиноккио». Я старался сосредоточиться на рассказе пациентки, поэтому фазу же выбросил это слово из головы. Но спустя минуту, помимо моей воли, слово снова всплыло в сознании — почти зримое, как будто начертанное где-то в мозгу: ПИНОККИО. Раздосадованный, я поморгал глазами и еще раз попытался сосредоточиться на пациентке. Через минуту это слово опять возникло; у меня было ощущение, что оно обладает собственной волей и требует признания.
«Минуточку, — сказал я наконец сам себе, — если это слово так настойчиво лезет мне в голову, то, может быть, стоит уделить ему внимание. Я же знаю, что такие вещи бывают важными; я знаю, что если мое бессознательное пытается что-то сказать мне, то я должен послушать». Так я и сделал. «Пиноккио! Какого черта может этот Пиноккио означать? Что общего имеет он с моей пациенткой? Разве она Пиноккио? Стоп. Она хорошенькая, как куколка. Она одевается в красное, белое и голубое. Каждый раз она приходит сюда в красном, белом и голубом. У нее забавная походка, как у деревянного солдатика. Да, так и есть! Она кукла. Господи, она же и есть Пиноккио! Кукла!» В это мгновение мне раскрылась вся суть болезни пациентки: это не была реальная личность, это была неживая маленькая деревянная кукла, старающаяся действовать как живое существо, но с неотступным страхом, что в любой момент она может свалиться на пол и превратиться в кучку щепок и пружинок. Факты один за другим подтверждали эту гипотезу: невероятно доминирующая мать — это она дергала за ниточки и страшно гордилась тем, что приучила ребенка к горшку «за одну ночь» полностью подавленная воля ориентирована на внешние запросы и ожидания — быть чистой, опрятной, аккуратной, говорить исключительно то, что следует, честно стараться справиться со всеми предъявляемыми ей требованиями; полное отсутствие собственной мотивации и способности принимать независимые решения.
Это неоценимо важное открытие относительно пациентки вначале предстало моему сознанию как непрошеный гость. Я не звал его. Я не хотел его знать. Его присутствие казалось мне враждебным и никак не связанным с моей работой, оно лишь отвлекало меня без всякой пользы для дела. И я вначале сопротивлялся ему, пытался вышвырнуть в ту самую дверь, через которую оно вошло. Эта изначальная враждебность и нежелательность типичны для бессознательного материала и для его манеры представляться сознательному разуму. В какой-то мере из-за этих свойств материала и из-за соответствующего сопротивления сознательного разума Фрейд и его первые последователи склонны были рассматривать бессознательное как наше внутреннее хранилище всего примитивного, антисоциального, злого. Из того факта, что наше сознание не желает воспринимать бессознательное, они, можно сказать, сделали вывод, что бессознательный материал — «плохой» материал.
Следуя этой же логике, они склонны были предполагать, что душевная болезнь как бы гнездится в бессознательных глубинах нашего мозга, как демон под землей. Юнг первым стал нарушать традицию этого взгляда, и одним из самых явных нарушений стало его выражение «мудрость бессознательного». Мой личный опыт подтверждает позицию Юнга в этом отношении настолько, что я пришел к заключению: душевное заболевание не является продуктом бессознательного, а представляет собой феномен нарушения сознания или нарушения взаимоотношений между сознанием и бессознательным.