— И за это спасибо тебе, Вениамин Палыч, хоть и достанется тебе на «Руслане» за умыкновение кота, ох, достанется, и выгораживать я тебя не буду, не надейся, но сейчас — спасибо!
— А кот-то при чем? — перебил Аракелова Ганшин. — Шутить изволите, Александр Никитич?
— Ни в коей мере, Николай Иванович, — категорически возразил Аракелов. — И никоим образом, но об этом речь впереди. А пока…
А пока Аракелов рассказывал, как первые два дня они бесцельно шныряли на катере вокруг острова, заглянув на Биг-Бэзис и Литл-Бэзис. Больше всего смущало тогда Аракелова присутствие Янга, опасался он впросак попасть, да и адмиральского эффекта побаивался… Поймав вопросительный взгляд Кортехо, он пояснил:
— Лет сто, если не полтораста, назад было замечено, что, если даже царит на корабле полнейший порядок, стоит явиться на борт для смотра адмиралу, как все начинает идти вкривь и вкось — даже то, что вкривь и вкось пойти в принципе не может.
— Разве я похож на адмирала, Алек? — возмутился Янг.
— Судя по результатам — нет, — улыбнулся Аракелов.
И правда, первые результаты появились как раз благодаря журналисту. Как-то, когда они в очередной раз обсуждали перспективы «операции Кракатук», вновь и вновь приходя к выводу о полнейшей безнадежности аракеловской миссии, Орсон не без ехидства порекомендовал за неимением лучшего выхода обратиться к астрологии и скрупулезно изучить расположение звезд и планет. «А что, — подумал Аракелов, — что делать, когда нечего делать?» Само собой, в астрологию он не верил. И звезды здесь, конечно, ни при чем — как дважды два. А вот планеты? С горя Аракелов засел ночью за интеллектуальный терминал и порядком подоил информационные банки «Навиглоб» и «Маресат». Результат превзошел ожидания, о чем Аракелов торжественно и сообщил Янгу поутру: все расследуемые случаи группировались не только в пространстве, образуя пресловутый «аракеловский клин», но и во времени, стягиваясь к новолуниям и полнолуниям, особенно перигейным. Вот тебе и астрология! Только что же дальше?
И кто его знает, что было бы дальше, чем бы не… А впрочем, неправда. Не было этого — последовательно, по звенышку, и так вся цепь. Было иначе, совсем иначе. Копилось, копилось что-то — факты разрозненные, разбросанные, непонятные; наблюдения, чьи-то отдельные слова… Все тут было — и странная Амбалова хворь, усиливавшаяся по вечерам; и ганшинские слова о пористой структуре острова, который «как губка, весь пронизан подземными пустотами, трещинами, кавернами»; и рассказы Папалеаиаины о том, что прежде здесь, в недрах острова были храмы древних караурцев; и легенда о боге вулканов Увоке… Были вылазки туда, в пещеры под островом — вылазки, которые даже сам Аракелов называл экскурсиями, ибо не видел в них никакого практического, реального, ощутимого смысла, хотя потом на поверку оказалось, что без всего этого вместе взятого ни за что не найти, не нащупать было бы ему проклятую и благословенную Нептунову Арфу…
Нынче кажется, будто все работало на него, на Аракелова. Будто бы он только взял готовые кубики и сложил из них слово. Что греха таить, и самому ему так кажется. И еще кажется, что был он великим, нет, величайшим олухом, когда не видел, как легко и просто, как однозначно слово это складывается. А тогда? Тогда он маялся, так и этак перекладывал мысли и факты, выстраивая из них вымученные, искусственные, ходульные конструкции, вся мертворожденность которых была очевидна с первого же взгляда. И так до тех пор, пока однажды, болтая вечером с Венькой в кокпите катера, судача о том о сем, на сон грядущий, они не зацепились языком за Амбала и не стали перебирать все возможные причины его загадочного недуга. Аракелов, правда, готов был списать странное Амбалово поведение на исконное окаянство кошачьего племени, Венька же стоял на своем: зря, мол, и ворона не каркает и кот не мяучит, следовательно, есть причина, и причина серьезная, — по его, Амбаловым, меркам, естественно.
— А может, Александр Никитич, ему тут чей-то голос не нравится? Мы вечерами сидим, языками чешем, а его это раздражает, вот и орет он. Возмущается, — доказывал Венька, но Аракелов его уже не слышал.
Вспомнилось ему вдруг бог весть где вычитанное: кошки — единственные существа на планете, которые звук не только слышат, но и видят; передаетс у них как-то звуковое раздражение на глаза. И вообще, если мы девяносто с лишним процентов информации об окружающем получаем при помощи зрения, то для кошек столь же важен слух. Был даже случай, помнится, во время второй мировой войны… Кстати, где-то в здешних широтах — на Мидуэе, что ли?.. Ладно, не суть. Словом, размещалась на этом Мидуэе-Риджуэе американска воинская часть. И кот туда затесался — кто его знает, какими судьбами; может, и там нашелся свой Венька? Важно другое: кот прекрасно разбирался в звуке авиационных моторов. Если американские самолеты летели, продолжал спокойно загорать, но если японские, во всю прыть улепетывал в укрытие. Улепетывал задолго до того, как засекали эти самолеты звукопеленгаторы, установленные на острове. Этим талантом он даже заслужил себе прозвище Радар…
Увы, все эти зоопсихологические экзерсисы ничуть Аракелова к решению проблемы не приблизили, и он снова, в который уже раз, обратился к статистике. Полнолуния, новолуния… А что это значит? Что они за собой влекут? Тут-то ему и пришлось признать себя стопроцентным болваном! Моряк называется, батиандр, «дух пучины»! Да ведь это же сизигийные приливы! Сизигийно-перигейные.[17] И звук… Звук приливов сизигийных раздается над волной… Стоп! А в этом что-то есть, ей же богу, Аракелов, есть!
Тогда-то и начали сдвигаться кубики, складываясь в слово. И дальше было уже проще, дальше пошли уточнения, проверки, поиски, причем теперь уже четко направленные, а не прежнее «пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что». И получилась любопытнейшая картинка.
Двадцать, а то и двадцать пять дней в месяц остров был просто островом — частью суши, окруженной морем. Но с началом больших приливов он просыпался. Наступающая на берег вода проникала во все его бесчисленные внутренние пустоты, сжимая, гоня заключенный в них воздух. И некоторые из трещин в этом гигантском массиве начинали петь. Они превращались в органные трубы — странные, причудливые органные трубы, созданные самой природой. Были здесь любые — на выбор, впору музыкальный музей открывать: лабиальные и язычковые, открытые и закрытые, невероятнейших форм и сечений. Полностью разобраться во всем механизме этого органа аракеловской команде было, само собой, не под силу; этим займутся потом, тут нужны тщательно подготовленная экспедиция, классные специалисты и специальное оборудование. Однако главное ясно уже сейчас.
Остров «поет» на два голоса. Один из них разносится над водой — мощный пучок инфразвукового излучения, направленный на юго-юго-запад. Какие именно трубы генерируют этот звук, пока неясно. Ясно лишь, что высокие скалистые берега бухты Ко-те-Томонга-о-Рано-Матуа, правильным параболоидом вписывающейся в береговую линию острова, служит естественным рупором, усиливающим и направляющим этот пучок. Ну а дальше просто. Свойства инфразвука изучены превосходно — с первых опытов Роберта Вуда и до наших дней. Действие его на психику и физиологию человека исследовано преизрядно. Если суда, загадочное исчезновение или гибель экипажей на которых расследовал Аракелов, попадали под такой инфразвуковой удар, остальное уже объяснимо. И с ума люди посходить могли, и за борт побросаться в неизбывном и на первый взгляд беспричинном ужасе, и от инфаркта умереть, как экипаж злополучного «Вайхофу»… В какой-то мере пришлось ощутить это и аракеловской команде в тот день, когда впервые слушали они Нептунову Арфу.
17
Сизигийные приливы и отливы — максимальные, порожденные суммарным влиянием Луны и Солнца в момент, когда Земля и оба эти светила находятся на одной линии; величина их, как правило, на 20 процентов превосходит средние значения; перигейные приливы — порожденные Луной в то время, когда она находится ближе всего к Земле (в перигее); эти приливы также на 20 процентов выше средних; таким образом, сизигийно-перигейные приливы, порожденные суммой этих причин, почти в полтора раза превосходят средние.