— Знакомую песню вы завели, Ник! Заманчиво, конечно, не спорю:
О таком мире мечтается вам, Ник? Все безопасно, все гладко, все чисто, выметено, вылизано — до тошноты. До омерзения…
— А вам приключений надо? Борьбы со стихиен? Что ж, идите в космический флот. Получите — сколько угодно. Где-нибудь на Марсе, на Венере, хоть на Плутоне. А здесь — Земля. Наш дом. И в доме должен быть порядок.
— Вот именно, Николай Иванович, порядок, — подхватил Аракелов, и по тону его Ганшин понял, что предстоит второй раунд, что дал он какое-то оружие в аракеловские руки, хотя в толк не мог взять, какое именно. — Совершенно справедливо замечено. А скажите, пожалуйста, сколько человек, ну да, в среднем, в самом что ни на есть первом приближении, — сколько человек за день, например, под машины попадает? И сколько людей, даже в наше время, отмеченное триумфами медицинской науки, погибает от простого удара током, в собственном доме?
«Вот черт, — подумал Ганшин, — куда он гнет?..»
— Не знаю, — коротко сказал он. — Я этой статистикой не занимался.
— Я тоже, — кивнул Аракелов. — Но если предположу, что за год таких людей в любой отдельно взятой стране окажется побольше, чем погибло из-за Арфы за все двести лет, думаю, что окажусь недалек от истины.
— И что вы хотите этим доказать?
— Я не доказываю. Я только спрашиваю. Так вот, настаиваете ли вы на этом основании на ликвидации электрической проводки в домах и автомобильного транспорта на улицах?
— А смысл? Эта проблема решается просто до банальности — соблюдайте правила техники безопасности и уличного движения. Все.
— Отменно. Но ведь если мы знаем, что Арфа опасна во вполне определенное время и во вполне определенном месте, разве мы не можем избежать опасности?
Ах, чтоб тебя… Но сдаваться Ганшин не спешил. Слишком многое было поставлено на карту.
— А чего ради, чего ради, я спрашиваю? Электричество — это свет, тепло, это энергия, жизненный сок нашей цивилизации. Транспорт — это транспорт, тут и говорить не о чем. Да, осторожность необходима; да, любое детище прогресса несет в себе и потенциальную опасность; да, да, да! Но — это теневая сторона прогресса. Однако лицо у него тоже есть!
— Я и не спорю, вовсе не спорю, Николай Иванович. И никто, будучи, как говорится, в здравом уме и твердой памяти, оспаривать этой истины не станет.
— А где же лицевая сторона вашей Арфы? Где, я спрашиваю?
— Там, — сказал Аракелов и неопределенно махнул рукой. Во всяком случае, Ганшин этого жеста не понял, хотя на Анну и Янга он, похоже, впечатление произвел. Или помстилось Ганшину?
— Где «там»?
— Под водой. Там, где поет собственно Нептунова Арфа.
— Вы же не были, не захотели услышать ее, Николя! Вы же не знаете… А мы слышали… Это прекрасно, по-настоящему прекрасно!
— Пользуясь более казенной фразеологией, — подхватил слова Анны журналист, — Нептунова Арфа является уникальным, может быть, в глобальном масштабе уникальным природным образованием. И как таковое должна быть сохранена. Любой ценой.
— Памятники, конечно, дело великое, даже памятники природные, — Ганшин продолжал стоять насмерть. — Но можно ли противопоставлять их ценность тому потоку даровой почти энергии, которая будет падать сюда с неба?
— Не можно — должно. — В голосе Аракелова Ганшин ощутил уверенность в собственной правоте, может, даже превосходящую его, ганшинскую.
— Послушайте, Александр Никитич, — сказал Ганшин, меняя тон. — Вот вы батиандр…
— Бывший…
— Неважно. Значит, вы представитель едва ли не самой передовой области нашей, человеческой, науки. В какой-то мере можно сказать, что вы ее творение. Ее детище. И как вы можете противопоставлять поющую скалу, пусть даже феномен этот и любопытен, согласен, но по сути своей — диковину, не более, энергоснабжению огромного региона Океании? Не понимаю, честное слово, не понимаю!
— Так ведь я не противопоставляю. И никто из нас не противопоставляет. Ведь это же можно, можно и должно, повторяю, сочетать. Ну не будете вы строить свой энергоприемник здесь. Рядом построите. На другом острове. На искусственном острове на худой конец. Дороже — понимаю. Усложнение — понимаю. Трудности дополнительные — понимаю. Но здесь должен быть создан заповедник. Национальный парк. Морской национальный парк, так. И нельз иначе.
— Так ведь не в одних дополнительных трудностях дело, это же годы, годы, которые уходят, уходят безвозвратно, поймите! Мы запустим «Беату» на несколько лет позже. А что это означает для Океании? Для вашего Караури, Анна? Вы отдаете себе в этом отчет?
— Да, — твердо сказала Анна, и по тону ее Ганшин понял, что дальнейшие убеждения бесполезны. — Да, Николя.
— И не измените своего мнения?
— Нет, теперь уже нет.
— Что ж… — Ганшин на секунду запнулся, принимая решение. — Что ж… — повторил он, все еще колеблясь, но потом отрубил все же: — Ну а я такого решения ни одобрить, ни тем более принять не могу. У меня есть программа испытаний, утвержденная в МЭК и согласованная с правительством Караури. Я уважаю вас, Анна, я уважаю вас всех, но отступить от этой программы не хочу, не могу и не стану.
— Однако, Николя, я все-таки официальный и полномочный инженер-инспектор и имею право…
— Разве ваши полномочия, Анна, распространяются так широко, что вы можете остановить работы? — Ганшин пер напролом, ничего иного ему не оставалось.
Анна замялась.
— Нет, — признала она наконец. — Или, вернее, это не оговаривалось. Просто не могло прийти в голову…
— Если так, и говорить не о чем. Я решаю, мне и отвечать.
— Но я могу связаться. Радио, слава богу, есть. И тогда…
— Ночью? Кого и где вы застанете?
— Не сейчас, естественно. Утром.
— И там будут собираться, совещаться, решать, а на это уйдет и день, и два, и три… И время будет упущено. Нет! Испытания начинаются завтра. Все.
— Не все, Николя. Неужели вы не можете понять…
— Не могу, Анна, — сказал Ганшин, сжигая последние мосты. — Не могу.
— Эх, Николай Иванович. — Аракелов махнул рукой, постоял несколько секунд и, резко повернувшись, вышел. За ним последовали остальные.
Стоя посреди комнаты, Ганшин долго смотрел им вслед, хотя взгляд его и упирался в беззвучно и плотно закрытую Анной дверь.
«И все-таки Джайн бывает джентльменом. Когда хочет. Редко, правда, он этого хочет, ох, как редко… Ну да что там, я же знала, на что шла, когда отправлялась в плавание. Не первый ведь год мы с Джайном. Хотя нет, здесь он другой, не тот, что дома. Совсем, совсем другой. Свободный. Решительный. И жестокий. Грубый. Как это получается у него — все вместе? Но получается… А у меня что получается? Если б я знала… Хорошо Линде — поплакала, поплакала, а потом снова со своим Алем милуется, попробуй его задень — глаза выцарапает! Сама может костерить его почем зря, но — сама. Смешная девчонка! Может, впрямь взять ее за шиворот, свести на берег, когда придем на Тонга, — в аэропорт, домой, вытащить ее из этой нашей кучи? Или пусть сама барахтается, как может? Да когда же я наконец научусь решать хоть что-нибудь, не спрашивая совета у других? Или так и буду вечно ходить за кем-то как привязанная? Или — так и надо? Не знаю, ничего я не знаю, да и как можно знать что-нибудь, когда под тобой все качается — палуба, яхта, море, вся жизнь качается, качается, качается, попробуй удержись, не упади за борт, а держаться надо, надо, надо, потому что, если выпадешь, никто руки не протянет, спасательного круга не кинет, скажет только: «Барахтайся сама, детка, может, и добарахтаешься до чего!» И все. Сама. Только сама. А я не хочу, я ведь женщина, я слабая, а тут еще эту дурочку тащить… Господи, как я устала, и хоть бы немного твердой земли под ногами, хоть чуть-чуть, хоть на один день…»