– Миленькие мои! Да куда ж это вас гонят? Такие молоденькие. Да сколько вас много! Ой, беда, беда!
Дубравин так и не понял, какая тут беда. Отчего беда? Ну, взяли в армию, ну, идут они по перрону – ничего особенного. Эх, знал бы он.
Вот только вчера ты был свободный человек, сам принимал решения, сам отвечал за себя. И вдруг все переменилось. И уже ты не принадлежишь себе. И уже ты не вольный человек, а гонимый ветром судьбы листок, песчинка в человеческом океане. И гонит тебя неведомая сила неизвестно куда. Вот это ощущение своей ничтожности больше всего запомнилось Александру Дубравину в этой длинной поездке по стране.
Перед посадкой в вагон опытные сержанты проверили у всех вещмешки и чемоданы. Изымали водку. Кое у кого нашли и даже для виду пару бутылок разбили. Пытались устранить повальную пьянку в поезде.
Куда там! Все не перебьешь. Так что пахнущий перегаром, пьяный поезд словно шатается на рельсах. Кончилась водка – в ход пошли одеколоны, настойки, даже духи.
Трое суток качает их вагон. В нем дикая духота от распаренных тел, миазмы от засранных туалетов. На все призывы к начальству открыть окна, дать народу выйти на станции, просьбы чего-нибудь прикупить поесть следует стандартный ответ: «Солдат должен стойко переносить все тяготы и лишения военной службы». Ну вот, чтобы переносить эту скотскую атмосферу, безделье, духоту и неизвестность, народ и пьет все, что под руку попадется.
Дубравин с первой минуты как-то не вписался в коллектив. Странно, на гражданке он всегда был лидером. А здесь нет. Может быть, потому что тут были другие люди, другие интересы и задачи. Как-то само собой лидером в купе стал толстый, рыжий, какой-то бело-рыхлый парень с маленькими свинячьими глазками, обрамленными белесыми ресницами. Он был постарше их всех. Уже где-то за что-то посидел в тюрьме. И поэтому считал своим долгом их всех учить жизни. В подручные к нему на побегушки пристроился симпатичный парень-казах, выпускник алма-атинского балетного училища. Тут же рядом с Кабаном, как окрестил его Дубравин, шестерил и поддакивал робкий парнишка-гитарист. Захаживал к ним в купе «поговорить» дядя Витя – здоровенный, похожий на мясоруба лох, мужик из соседнего отсека. Разговор у них в основном вертелся вокруг того, «как это наш балерун девок в училище таскал, а никто ему не давал».
А вот Дубравин выглядел белой вороной. Он не играл в карты. Не рассказывал анекдотов. И даже не подхихикивал, когда их рассказывал Кабан. Он просто наблюдал за жизнью в новой для себя ипостаси. Ему даже хотелось бы стать таким же, как все. Но он почему-то не мог. Что-то не давало. Может, чувство собственного достоинства?
Вот и сейчас балерун раздобыл где-то флакон духов «Красная Москва». Хороший такой «фуфырик». Кабан аж радостно хрюкнул, когда увидел его. И потянулся за стаканами. Стаканов не нашли, обошлись тремя зелеными металлическими кружками. Внимательно отмерили жидкость. Добавили воды. Балерун и гитарист сразу весело звякнули жестяными боками.
Правда, гитаристу Веньке духи не пошли. Поперхнулся, закашлялся. Глотнул, отставил кружку. И кинулся на выход. Но все равно вел себя правильно, как и должен вести себя настоящий «зольдат» и «мужик». Не то что Дубравин, который не захотел проделывать над своим желудком экскременты-эксперименты. Тоже мне, чистоплюй.
– А ты че, Дуб? – глотнув из кружки, обратился к нему с укоризной Кабан. – Не пьешь? Брезгуешь, что ли?
– Просто не хочу, – нехотя ответил Александр, – да и не люблю.
– Мотрю я на тебя, – продолжил Кабан, – в карты не играешь, водку, духи не потребляешь, травку не куришь, анекдоты наши тебе не ндравятся. Про девок тоже ничего не рассказываешь. Некомпанейский ты парень. Хреново тебе в войске будет. Там таких не любят.
– А ты откуда знаешь, как мне там будет?
– Знаю, – уверенно ответил Кабан. – Что в армии, что на зоне – порядок один. Там фуфло и фраеров не любят. А ты какой-то больно гордый, независимый. Обломают тебя!
– Эй, мужики! – пронырливый худющий мальчишка Свистунов появился в проеме купейной двери. – Тут сержанты попросили на дембель собрать для них, кто сколько может. Давайте складывайтесь по пятерочке.
Дубравин молча полез в карман, где у него был заначенный оранжево-коричневый четвертной. Кабан почесал репу и сказал:
– У меня нету.
– Да брось ты! – Свистунов даже обиделся. – Что, пяти рублей нету? Брешешь небось. Жилишься?
Да, как в воду тогда в поезде смотрел Кабан. Плохо приживался Дубравин в воинском коллективе. Уж больно не похож он был на других призывников. Конечно, когда их везли, сначала они все как-то потерялись. А особенно когда в части переодели в форму, пришили погоны и выдали кирзовые сапоги. И то дело. Были люди как люди. Разные, по-разному одетые. А тут вдруг разом исчезли. Все они сегодня на одно лицо. Но прошла неделька карантина, и постепенно стали снова, теперь уже на армейской почве, проявляться характеры. И характер у Дубравина оказался ой какой непростой.
Поселили их до присяги в одной казарме со «стариками». Казарма была большая, одноэтажная. В центре вход. У тумбочки стоит дневальный. Направо от входа живут старослужащие бойцы. А в левой половине поставили в два яруса кровати для карантина. И пошла жизнь бекова: нас е…, а нам некого. «Старички» утром собирались на построение, потом на плацу у них происходил развод на работы, на службу. А молодняк держали на казарменном положении. Они по идее должны были изучать уставы, оружие, пройти курс молодого бойца. Так что периодически к ним приходили офицеры. Читали лекции типа «Устав караульной службы. Его значение и основные положения…». Зубрили и присягу: «Я, гражданин Советского Союза, торжественно клянусь… Если же я нарушу эту торжественную клятву, то пусть меня постигнет суровая кара…».
В общем, все шло своим, теперь уже казарменным, порядком. Занятия. Бесконечные построения. Проверки. Вечерняя поверка. И опять все сначала.
Но постепенно они обживались, оглядывались по сторонам. И в этой среде, которая жестко прессовала их, заставляла стремиться к единообразию, несмотря на это повседневное давление, выражавшееся в самых разных формах, все равно начинали проявляться характеры.
Дубравин старался изо всех сил. Он чувствовал себя на своем месте. Надел форму – и как будто в ней родился. Ловко завертывал портянки с первого раза. Быстро освоил строевой шаг. Одно слово, чувствовалась в нем какая-то врожденная военная стать. Но для того чтобы, как говорится, «слиться с массой», ему не хватало покорности. Вроде он никогда не спорил, не увиливал от работы, все делал старательно, но все равно чувствовалось, что парень он ершистый, себе на уме. И шибко умный и грамотный, что в армейской среде не приветствуется.
То дело началось с дружбы. В одном отделении с ним оказался хороший парень из интеллигентной семьи. Начитанный, умный, тонкий. Но слишком мягкий. «Старички», которые жили в соседней половине карантинной казармы, постепенно смелели. И уже после отбоя начали похаживать на половину молодняка. Через две недели жизнь молодых, готовящихся к присяге, стала делиться на две части: до отбоя – по уставу, а после – по понятиям. Как шакалы, стаей, по двое-трое, «старики» выходили на охоту. Собирать с молодых сигареты, отбирать у них деньги. Кое-кого, почувствовав слабину, стали припахивать. Ну, например, «старику»-дневальному лень драить полы в своей половине. Он идет поднимает парочку молодых, и они вместо него пашут. Постепенно появились изгои, которых, войдя во вкус, стали эксплуатировать все кому не лень. И неожиданно в число таких попал его новый друг. Причем среди «стариков» был один особенно мерзкий тип – тупой как валенок тракторист из какой-то глухой алтайской деревеньки, абсолютно дикий, с полным ртом золотых зубов и круглыми навыкате глазами. Вот он особенно полюбил муштровать молодняк. Ну а Виталий, так звали нового друга Дубравина, стал основной мишенью его шуточек. Уже не проходило и дня, чтобы его не вытаскивали из кровати. То он мыл полы в «стариковской» половине, то стоял у тумбочки, пока «старичок»-дневальный отдыхал. А дальше – больше. Чувствуя безответность, хамло стало заставлять его стирать свою куртку, галифе.