— Как вру? Да это истинная правда! Ясно как божий день. Ведь его поймали у самого дома, и он сразу сознался… Весь день сидел в участке, а сейчас — может, уже в эту самую минуту — его поведут в тюрьму.
Марцыся выскочила из дома и молнией промелькнула мимо окон. Никто за ней не погнался.
— Пусть бежит, — сказал сын садовника. — Теперь ее уже не пустят к нему.
Вежбова молчала. Что-то — стыд или жалость — мешало ей заговорить, поднять глаза.
Марцыся примчалась на берег, задыхаясь так, что не могла слова выговорить. Мост был уже наполовину разобран, и пройти через него было невозможно, а паром еще не привели. Но от берега как раз отчаливала лодка, по-местному — «чайка».
Девушка схватилась за грудь и охрипшим, но пронзительным голосом закричала:
— Эй, там, на «чайке»! Воротитесь! Подождите… Ради бога!..
Последние слова были уже еле слышны, но голос прозвучал таким отчаянием и мольбой, что лодочник повернул обратно к берегу. Марцыся прыгнула в лодку и без сил свалилась на дно. Но, когда подплывали к другому берегу, она стремительно поднялась и выскочила прямо в воду. Ей казалось, что лодка движется слишком медленно. Не обращая внимания на предостерегающие крики, раздававшиеся за ней, она брела в воде по пояс, потом по колена. Наконец, выбралась на берег и вихрем помчалась в центр города.
Она знала, где находится полицейский участок, в котором держат под стражей преступников, пока идет предварительное следствие. Напротив участка высилось мрачное здание городской тюрьмы с решетками на окнах. Прибежав на эту площадь, Марцыся вдруг круто остановилась.
Через площадь, от участка к тюрьме, быстро шагала группа людей: несколько вооруженных конвойных вели арестованного. Торчавшие в воздухе штыки черными линиями прорезали синюю мглу сумерек и сетку моросящего дождя, а между штыками то мелькал, то опять скрывался смятый картуз и под ним профиль низко склоненного, очень бледного и молодого лица. Марцыся что есть духу бросилась бежать к этой группе. Догнала ее уже у самых ворот тюрьмы и со змеиной гибкостью проскользнула между конвойными.
— Владек! — вскрикнула она, обеими руками обхватив молодого преступника.
Он обернулся, взглянул на нее. Глаза его угрюмо сверкали, губы дрожали. Он хотел ей что-то сказать, но больше Марцыся ничего не увидела и не услышала, потому что солдаты отпихнули ее так сильно, что она отлетела и упала на тротуар. Арестованного втолкнули в темные, окованные железом ворота, и они со стуком и скрежетом закрылись за ним.
Марцыся припала лбом к стене и, запустив руки в полосы, громко зарыдала.
— Чего воешь? Прочь ступай! — раздался у нее над ухом голос проходившего мимо полицейского.
Он дернул ее за руку и повторил:
— Ступай отсюда!
Марцыся сразу затихла, но попрежнему прижималась головой к стене. Полицейский взял ее за плечи и поднял с земли. Она вырывалась и сдавленным голосом твердила:
— Я не буду… я тихонечко… Только не гоните отсюда!
Она наклонилась и стала целовать у него руки.
— Позвольте… Ох, позвольте мне… Одно только словечко ему сказать… Разок только на него взглянуть… Позвольте!
В темноте не видно было лица полицейского — может быть, он и смотрел на нее с состраданием. Но голос его звучал сурово и решительно:
— Нельзя! Рехнулась ты, девушка, что ли? Марш отсюда, а не то отведу в полицию.
Она не двигалась с места. Хваталась за тюремные ворота, изо всех сил прижималась к стенке. Полицейский ударил ее кулаком в спину и одним взмахом сильной руки отшвырнул на другую сторону улицы.
Она упала на мостовую, но тотчас вскочила и, прихрамывая, все-таки побежала. Она не помнила, как добралась до берега, как села в «чайку», а когда, выйдя из нее на другом берегу, услышала голос перевозчика, требовавшего уплаты, сорвала с головы свой ветхий платок и, бросив ему, побежала домой.
Оконца хаты Вежбовой издали мерцали сквозь дождевые струи красноватыми и синими огоньками. У старухи, видно, были гости и, как всегда, выпивали.
В самом деле, за длинным столом, кроме хозяйки, сидела та молочница, что утром первая принесла весть о случившемся, старая гадалка из пригорода, заходившая иногда к Вежбовой с колодой засаленных карт, какая-то незнакомая Марцысе высокая девушка, растрепанная и угрюмая, двое бородачей и еще одна женщина, худая, желтая, с воспаленными веками, в рваных отрепьях — подлинное олицетворение грязной, циничной, беспросветной нищеты. Эта-то женщина была предметом всеобщего внимания. Все смотрели на нее, качая головами, и наперебой забрасывали вопросами или выражали свои чувства восклицаниями.