— Гильельма, — повторяет ее мать с испуганной улыбкой, — Гильельма… Твой муж с тобой? Вы пришли в Монтайю? Он хочет видеть отца?
Гильельма обнимает мать за шею, прижимается лбом к ее челу. Они обе одновременно улыбаются и всхлипывают; лицо одной как бы служит зеркальным отражением лица другой.
— Я пришла совсем одна — шепчет дочь.
— Добро пожаловать! — шепотом ответствует мать.
Но опомнившись, она сразу же озабоченно спрашивает:
— Он отослал тебя назад?
Гильельма попыталась уклониться от ответа и улыбнуться, но крупные слёзы покатились по ее щекам. Она опускает голову, как будто не в состоянии отвести взгляда от прикрытых грубым порыжевшим сукном коленей Азалаис, от ее сморщенных, сложенных на коленях рук.
— Я не сказала ему, что ушла. Я не сказала, что я здесь. Я не хочу больше оставаться с ним, ни живой, ни мертвой. Я несчастлива с ним, мама, я плохо вышла замуж…
Глаза ее матери безмолвно вопрошают. Нужно решиться, нужно сказать ей, что произошло, наиболее простыми словами, способными передать весь ужас ее положения. Всё равно, что швырнуть камень вдаль. Губы Гильельмы слегка дрожат. Наконец она находит в себе силы ответить:
— С ним я гублю своё тело. Я не выношу, когда он прикасается ко мне. Я с ужасом жду, что могу понести от него. Он грубый, ненасытный, назойливый и злобный. Но с ним я гублю также и свою душу. Он не любит добрых людей. Он все время говорит, что хотел бы, чтобы их всех сожгли, в Каркассоне или в Тулузе. И меня сожгут вместе с ними, если он удостоверится, что я принадлежу к их доброй вере…
— Дитя моё… — простонала Азалаис — Ах, как ужасно всё вышло! И что теперь делать? Твой отец был так неосторожен. Он так спешил с этим браком, хоть я и говорила ему подумать. Твой дядя дал ему дурной совет. Он думал, что Пикьеры из Ларока — это родственники Пикьеров из Тараскона, которые стоят на дороге добра, так же, как и мы… Хорошее ремесло, хороший дом — это еще не всё. Но что поделаешь? Что теперь поделаешь?
Сгущаются сумерки. В углу сладко спит маленький Арнот, его ротик приоткрыт. После того, как Раймонд Маури с сыном Жоаном с помощью собаки, пату, загнали овец в овчарню и задвинули надёжные засовы, они входят в фоганью и видят двух прижавшихся друг к другу женщин: возле очага над котелком с кипящим супом они причитают, плачут и смеются одновременно. Худенький Жоан подбегает, чтобы броситься сестре на шею, но Гильельма встает, чтобы сначала приветствовать отца, молча, низко склонив голову.
— Гильельма? — растерянно говорит отец. Он подходит к очагу, зажигает фитиль калель, небольшой масляной лампы, осторожно подвешивает ее над столом. Лампа перестает качаться, дрожащее пламя успокаивается. Слышно, как за тонкой перегородкой овчарни топчутся и блеют овцы, укладываясь спать. Большой пес, пату зарычал, а пёс, лабрит, почесавшись, улёгся у ног Гильельмы. Раймонд Маури — человек, который не привык много говорить. Большой, крупный, светловолосый и слегка рыжеватый, совсем не похожий на смуглых, худеньких женщин, он какое–то время стоит недвижно. Наконец он шумно вздыхает, отставляет свой посох, снимает баландран, сырой, пропахший тяжёлым овечьим духом шерстяной плащ, и садится на лавку. — Что–то людновато у нас сегодня, — говорит он. — Ну, и зачем ты пришла, Гильельма?
Обе женщины враз заговорили, перебивая друг дружку.
— Он твой муж и ты обязана его слушаться и уважать, — грубо останавливает их словесный поток Раймонд. Он сконфуженно замолкает, потом добавляет более ласковым тоном. — Ты теперь зависишь от доброй воли этого человека, дочурка. Ты принадлежишь ему, вся, как ты есть: обе твои руки, чтобы работать на него, твои глаза, чтобы плакать, твоё чрево, чтобы вынашивать ему сыновей. Ты не переделаешь мир.
— А если он донесёт на неё как на еретичку? — вмешивается Азалаис. — Достаточно одной этой ссоры между ними. А если он донесёт на нас?
— В этом–то и дело, — отвечает отец, — Ты когда–нибудь говорила ему, что мы принадлежим к истинной вере? Ты говорила с ним об этом, малышка?
— Нет! — кричит Гильельма. — Но потом тихо признаётся — Всего один раз я произнесла имя Мессера Пейре Отье. Всего один раз и больше не говорила ничего. Я видела, как он, мой муж, изменился в лице. Добрые люди, да он питает к ним только ненависть и страх! Я теперь всегда буду жить в доме, под кров которого никогда не войдут добрые люди? Что будет со мной, отец?