Эрмессенда, вдова Пикьер, бесконечно изводила свою невестку. Гильельма все время бегала, постоянно занятая каждодневным домашним трудом — она терла, крошила, черпала, носила, убирала, наливала, чистила, натирала и подметала без единого слова в ответ. Зато вдова говорила за двоих. Мальчик, ее младший сын, был довольно запуган. Мать подняла на ноги старшего сына, Бертрана, который стал наследником и освоил семейное ремесло. Потом он стал работать за двоих, и его заработка хватило бы на две семьи. Все вино с местных виноградников заливалось в изготовленные им бочки. Гильельма наблюдала, слушала, но говорила мало. Свекровь этому немало радовалась, считая ее запуганной дурой. И при этом никогда не упускала случая продемонстрировать свою власть в стенах этого дома.
Каждый день за столом совершалась одна и та же церемония. В обязанности Гильельмы входило раздвигать тяжелый стол, расставлять тарелки и кубки; она также прислуживала за трапезой, а Эрмессенда готовила и ревностно блюла, чтобы Гильельма как следует подавала сваренный ею суп. Потом все четверо рассаживались за столом: мужчина и мальчик у очага, а обе женщины напротив них, на лавке; и сразу же начинали поглощать пищу, их руки постоянно тянули ко рту какую–нибудь еду. За столом почти не разговаривали. Гильельма смотрела на Бертрана. Его лицо с короткой острой бородкой было крупным, лишенным всякого выражения; иногда он бросал на нее сальной взгляд; его массивные челюсти молча двигались, его огромное тело казалось каменным. Его плечи, все туловище, были словно сделаны из грубо отесанного камня, который еще нуждался в резце скульптора. Гильельма заметила, что он, видно, без особого уважения относился к своей матери, а та делала бесконечные замечания мальчику, не ожидая никакой возмущенной реакции в ответ. Бертран почти все время молчал или говорил короткими отрывистыми фразами.
И каждый вечер, в постели, Гильельму ждало одно и то же испытание. Она одевала длинную, до самых пят, толстую ночную рубашку, она закутывалась в одеяло до самого носа, она отворачивалась к стене, показывая, что ужасно хочет спать. И каждый вечер все та же мерзкая рука ощупывала ткань в поисках ее тела, все тот же раздраженный голос обвинял ее в том, что она как неживая, та же слепая, безжалостная сила наваливалась на нее, проникала в нее, расплющивала ее с отвратительной грубостью. Гильельма закрывала глаза и пыталась таким образом закрыть свою душу, закрыть свое сердце, защитить свои мысли и скрыть страхи. Она даже не пыталась помешать тому, чтобы ее сердце переполнялось невыносимой, абсолютной ненавистью.
Зачем в тот вечер, за ужином, Гильельма произнесла имя Мессера Пейре Отье? Какой ангел или демон толкнул ее под логоть? Как она осмелилась на это, всегда такая покорная? Разговор за столом зашел о нотариальных актах. Гильельма слышала, как вдова отчитывает старшего сына относительно дела с признанием долга. Нужные бумаги хранились у нее в сундуке, и ей надо было знать, кто теперь расплатится с долгами покойного Кальвета. Она хотела видеть нового нотариуса. Завтра, и не позже, — шипела она.
— Говорят, — пробормотала Гильельма, — что лучшим нотариусом был поверенный покойного графа де Фуа, Мессер Пейре Отье из Акса…
Лица сидящих за столом внезапно изменились. Эту смесь страха и неприятия Гильельме уже доводилось видеть на лицах некоторых ее односельчан. В этот вечер ей показалось, что муж и свекровь внезапно онемели, как будто их хватил удар от слов, которые она только что произнесла. Эрмессенда, лицо которой совсем побагровело, неподвижно сидела, разинув рот. Бертран, бледный от гнева, заговорил первым:
— Чтоб ты больше никогда не смела произносить здесь этого имени, — едва выговорил он, задыхаясь от бешенства. — Иначе я с тебя шкуру спущу…
Немного погодя, в их спальне, когда она попыталась сопротивляться ему немного сильнее обычного, он ударил ее по лицу и сказал со злобной ухмылкой: