Ты, оказавшийся теперь так близко, отшатнулся от меня. От-шатнулся. От-меня. От-делился. От-странился. От. Или раз? Раз-делился. Раз-странился. Раз-два. Левой-правой. Шагнул левой-правой и ото-шел. Разделять - это плохо. Теперь я знала точно. Хищнохохочущая птица смотрела на меня с высоты твоего комода. Бронзовый монстр, игрушка, отлитая из металла, тяжелая, прочная и потому неделимая, как моя любовь. Ее глазки ловили отблески света. Левый стал золотым - от лампы, правый серебряным - от луны. Но даже такая разноликость не могла разделить литой ее сущности. Я глядела, не отрываясь, шла к ней, хотела украсть, забрать домой, и дома, в тишине и покое попробовать разгадать эту тяжелую неразделимость. Моя рука тянулась вперед. Глаза видели одну только птицу, и лишь на периферии зрения был ты: бежевое, расплывчатое пятно, и как бы ни хотела я смотреть на тебя, я уже не могла. Я тянулась медленно, боясь, что, отделившись от подставки, птица, как свойственно ее теплым, живым собратьям, улетит. Твое лицо мерцало все ближе и ближе. Странное чувство исказило твои расплывчатые черты. Чувство было столь сильным, что я видела его отражение на твоем лице даже так, даже краем глаза. Что это было: неужели страх? Мысль об этом вилась вокруг меня, словно муха, и чтобы прихлопнуть ее, я решила, что ты тоже боишься, что тоже не хочешь ее взлета. А может быть, подумала я, разглядывая хищный изгиб прекрасного, раскрытого, разделенного клюва, ты боишься, что она, взлетев, клюнет, убьет тебя? Я почти коснулась птицы, влекомая не любопытством уже, но мыслью забрать ее, чтобы отделить от тебя, защитить тебя от нее. Но ты оказался первым. Рука твоя, рифмуясь с хищной бронзовостью лап, обхватила круглую подставку. Я увидела, как тянутся сквозь полутьму спальни мерцающие дорожки золотого и серебряного бликов, и почувствовала, как острый клюв разделяет мою бедную голову. Ты ответил на вопросы: уже в следующее мгновение слова перестали для меня что-то значить. 2008 год