— Лебедь, — совсем непонятно для турок позвал он. — Лебедь, Лебедь, Лебедь, — и трижды повторил еще, а затем некая сила притянула его, закружила и бросила на землю.
— Лебедь, — с кровавой печалью выдохнул он в последний раз звездам, примятым одуванчикам да макам, на которые он грохнулся грудью и подбородком. И так и остался — неподвижный, разбросав руки, похожий на черный крест, убежденный, будто в эту ночь, в канун великой завтрашней битвы, когда встанут над ним и более важные господа, обладающие признанными воинскими премудростями, ему принадлежит все. Офицер направился к коню, чтобы взять его за узду и притянуть к себе. Он хотел показать своим солдатам, как любит животных и как он умеет их укрощать. Что и сделал. Да не совсем. Услышав, как клокочет в груди человека, сраженного пулей, конь, от которого разило винищем, будто кобра, вонзился зубами офицеру в щеку и мгновенно оторвал ее до кости. Все случилось так быстро, что солдаты даже не поняли, что произошло. При свете костров они лишь заметили кровавое месиво в лошадиной пасти да различили, как офицер, ставший похожим на двуликого мертвеца, ухватился за лицо и стремглав бросился мстить за себя пулей и саблей, но Лебедь уже мчался, словно по невидимому льду, во тьму, откуда он и появился, оставив всех в недоумении и растерянности.
— Убейте меня! — ревел офицер. — Убейте! — и сильными ударами сабли крошил мертвого татарина (или монгола, а то и черкеса), пока и сам не свалился, будто огромное покалеченное насекомое, черное, с окровавленной головой. Раны ночи, разверстые солдатскими выстрелами, сами собой и закрылись, конь исчез, словно его и не было, а истекающий кровью офицер продолжал реветь, исходила криком и разбуженная птица, неведомые травы излучали запах грусти, облачка, освещенные луной, окрасились в лиловый цвет; казалось, ночи не будет конца.
Однако истинная правда о коне, любившем вино, все же иная. О ней больше никто не расскажет, никто не вспомнит: последние из живших тогда стариков унесли ее вместе с собой в могилу. Но ежели последнее сказанье принять как несомненное, происшествие с конем, любившим вино, предстанет перед нами совсем по-другому и даже необычнее, нежели в прочих легендах. Да отчего бы ему и не быть таким? Разве правдоподобность сказанья состоит порой не в убедительности, с которой нам ее рассказали, и не в убедительности, с которой мы, слышавшие его, сумели передать дальше?
Жил-был один человек и пошли от него во все стороны побеги. Сыновья его и внуки и сыновья этих внуков платили налоги, выращивали табак, мак, сахарную свеклу, хлопок (либо торговали ими), трудились каретниками, канатчиками, седельщиками, кузнецами, мельниками, могильщиками, почтарями, стражниками, архивариусами, или же, отрешась от сельских хлопот, становились металлистами, фарфорщиками, попами, поварами, или уезжали за океан на отхожие промыслы, а отец их, дед и прадед — Зафир Йосков — был попом, потом стал расстригой и торговал в Салониках приправами и настоями из Малой Азии, а потом снова попом — в деревеньках вокруг восставшего города Питу Гули, Николы Карева[75] и прочих, о которых мы вспоминаем уже без всякой патетики. Во времена второго поповства Зафира Йоскова, прозванного то ли из-за непостоянства характера, то ли из-за его любимого целебного цветка Вертипопом[76], у неразговорчивого прилепского бея разболелись сразу оба сына, — у одного началась сильная лихорадка, а второй перестал слышать на одно ухо. Старший сох на глазах и был уже при смерти, второй с ума сходил от боли. Отчаявшись в безуспешном лечении имамов и знахарей, бей как-то тайком повелел привести и попа Вертипопа; пьяного, его вытащили из-под соломы в чужом сарае, где бейские слуги успели различить плохо спрятанные женские ноги. Поп окурил сыновей ладаном, при этом черная борода его угрожающе топорщилась во все стороны, потом напоил одного крепким вином, куда настрогал сухого корня горечавки, а другому закапал в ухо долголетнего настоя полыни и касторового семени на оливковом масле, после чего вытащил из уха то ли дохлого червя, то ли клопа, то ли блоху — теперь уже все равно, главное, сыновья бея снова бегали по полям и собирали на стерне куропачьи яйца. Случилось это в последний год девятнадцатого столетия, незадолго до пасхи, дней за семь-восемь до нее. Возле желтой двуколки с запряженной в нее кобылой, к которой жался белый жеребенок, почтительно раскланиваясь, стояли друг против друга рыжий бей — груда окаменевшей трухи, обтянутой кожей и облаченной в одежду, и поп Зафир Йосков-Вертипоп — вспотевший ведун в длиннополой рясе, два всемогущих человека, первый — благодаря богатству и власти, второй — благодаря умению одерживать верх над смертью.
75