«Каждый год мы заново убиваем Христа», — размышлял я, глядя на пустой гроб.
Пока я так раздумывал, созерцая большую фигуру ангела, ко мне подошла Польдка Ухан в той же белой вуалетке, опущенной на глаза, и шепнула:
— Видишь, вот так же рано или поздно воскреснет и новая Югославия, а сейчас она в могиле и страдает, но все равно восстанет из гроба — из любого гроба — живая! Ты это помни. И то, что вам в тетрадях оставила на память Мария — тоже.
И, как ни в чем не бывало, она смиренно поклонилась ангелу и вышла из церкви. Шла она, гордо выпрямившись, будто это не итальянцы, а она завоевала Корошка-Белу.
Но самую большую неожиданность принесла нам следующая неделя, когда итальянские войска вдруг исчезли — ни единого захудалого солдатишки не встретишь.
Мы были в замешательстве, все — от мала до велика.
Итальянцы словно испарились.
— Теперь придут немцы, — сказала моя бабушка, та самая, что родилась в святом Блейбурге и, когда понадобилось, мигом превратилась в истинную немку. — Итальянцы были только прологом. А теперь придут они.
В голосе у нее слышался особый призвук, означавший: «А теперь приду я. Берегитесь!»
Началось мрачное и мучительное ожидание немцев.
Наступившая тишина, казалось, впивается в нас, как острое лезвие.
А к вечеру разнеслась новость: немецкие моторизованные части уже на шоссе. Направляются к Брезью, Краню…
Сначала мы с недоверием прислушались, вправду ли слышен шум моторов.
Шума было предостаточно.
Я ни у кого не спросил разрешения, можно ли пойти на дорогу, — мы, ребятишки, буквально вырвались из рук родителей, и ни один материнский окрик уже не мог нас вернуть назад.
Как сумасшедшие, мы мчались навстречу нарастающему шуму.
Подбежав к дому Ажмана у государственной магистрали № 1, мы оторопели: немцы и в самом деле валом валили — шли грузовики, к ним были прицеплены пушки, а на грузовиках, выпрямившись, с винтовками между колен, в касках, сидели солдаты, полицейские, летчики, артиллеристы.
В толпе зрителей я оказался рядом с Корельчеком Крагульником, нашим сапожником, постоянно подбивавшим маме стоптанные каблуки и латавшим дыры на моих сандалиях. Он стоял молча. Но, наглядевшись на прибывающие орды, вдруг довольно громко произнес:
— Позор, что мы глазеем на это!
Он выбрался из толпы и ушел.
А мы, вопреки позору, продолжали глазеть. Среди грузовиков появились бронированные машины с башнями и пушками, стволы которых были опущены, а из башен высовывались одетые в черное стрелки, приветствовавшие нас салютом.
Немного погодя послышался звук барабана, громоподобно отбивавшего такт, словно по дороге шла огромная похоронная процессия:
Бум, бум, бум…
Бурум, бубумбум, бум!
К этим жутким звукам вскоре присоединился другой. Вопль, протяжный, как крик совы.
Пехота печатала шаг, содрогалась земля — батальон, выстроенный по четыре человека в шеренге, двигался как единое нерасторжимое целое.
Заиграла музыка, и бодро шагающие солдаты запели Ein Lied[14].
Они горланили в лад, с чувством, так что растрогались даже кошки, поглядывавшие на своих оккупантов из канав. Лишь они жалобно откликнулись на это пение.
А мы, пожиравшие глазами захватчиков нашей преданной и растоптанной родины, стояли как загипнотизированные.
Шагающие немцы это, очевидно, видели. И могли с полной уверенностью про себя повторять: «Кто нас увидит, тот убоится, страх в его заднице поселится». Там ведь у каждого страха удобный домок.
В последующие дни немцы начали вызывать в определенные места тех, кто в старой Югославии занимал какие-либо заметные должности; затем этих людей увозили на поездах неизвестно куда.
Состав, подходивший к станции Яворник, был очень длинным, в него сажали людей под конвоем. Нам, остававшимся, хотелось к ним подбежать, что-то им подарить, мы знали — их отправляют в ссылку.
Это были первые выселения в Сербию.
Проводив очередной состав, мы возвращались в свои бараки с глазами, полными слез. Никто не знал, не станет ли и он завтра таким же изгнанником с узелком в руках.
Многих арестовывали и сажали в тюрьму — в Бегуньский замок. Там начались и расстрелы.
Теперь никто не знал, что его ждет, — высылка или расстрел.
Церковным службам в Корошка-Беле, сразу же переименованной в Karner Vellach, настал конец.
Впредь до особого распоряжения — таков был приказ.