Человек подошел к моему столу, сказал что-то по-немецки. Но я отрезал:
— Не понимаю вас, сударь.
Когда он наклонился ко мне, передо мной словно вдруг оказался и начал разматываться далекий, но знакомый клубок нитей.
— Разберемся, — произнес он по-сербски.
— Да вы знаете…
— Знаю. И друг друга мы знаем.
— Нет, я вас не знаю.
И тут же озарило: не тот ли?
— Йошавка.
— Гарри Клейст, — сказал я.
— Он самый. Ты жив?
— Живой, — говорю.
Я был как лед, Чеперко, что тебе объяснять, будь оно неладно! Тогда было одно, сейчас другое. Пусть себе живет в свое удовольствие, но что ему от меня-то понадобилось?
Оттрепать бы его за уши, как сорванца какого, но я не шелохнулся.
Гарри Клейст как печеная свекла. Да и я наверняка не лучше. Хорошо, что человек сам себя не видит. Зеркальце, зеркальце, разбилось мое зеркальце, матерь божья!
Как бы там ни было, я быстро набрался спокойствия и почувствовал себя горой. А он будто внизу, у подножия, копошится. Но тут же я спохватился: глупости — одно яблочко надкусили, вместе и до семечка дойдем!
Гарри Клейст скрестил руки, качает головой, шевелит губами. Признаюсь, что-то меня в нем коробило. Чтоб положить конец сам не знаю чему во мне и в нем, я сказал подчеркнуто громко:
— Было и быльем поросло.
— Это же ты, ты! — бормочет Гарри Клейст.
— Да, — говорю я.
— Сейчас на нас нет военной формы.
— Да, нету.
Кельнер остановился возле нашего стола.
— Что возьмем? — спросил Гарри.
— Пива. Холодного пива.
— Можно бы и сосиски.
— Не надо!
— Надо, надо!
Я кивнул головой. Согласился на все. На загривке у меня пот выступил.
Гарри смотрит на меня, щупает глазами мое лицо, руки, грудь и твердит:
— Это ты, ты!
А я тоже пялюсь в его лицо, теперь с докторской бородкой, и подтверждаю:
— Да, да, это я.
— Я знал, что ты меня отпустишь, — неожиданно сказал Гарри Клейст.
— А я нет, — признался я.
— Я знал.
— Меня вдруг озарило…
— Может быть, но я верил, что это не конец.
— А если бы ты не говорил по-сербски? — быстро спросил я.
— На пальцах договорились бы, — ответил Клейст.
— То-то и оно!
Гарри Клейст улыбнулся:
— Понятно.
Я водил рукой по мраморной столешнице, двигал холодное пиво, дымились красные сосиски. Потом спросил с расстановкою:
— Откуда же ты все-таки знал, что я тебя отпущу?
— В какой-то миг меня вдруг озарило, больше сейчас и не помню, — ответил Гарри Клейст.
— Господи, и тебе знакомо озаренье!
Он опять уставился на меня, щупает глазами и приговаривает:
— Это ты, ты, ты, — а сам барабанит пальцем по мраморной столешнице.
— Да, да, это я, — и тоже барабаню по столу.
Выпили мы пиво, съели сосиски и закурили, вытянув ноги под столом.
— Я получил тогда отпуск. Собственно, сначала-то я попал в госпиталь, воспаление суставов. Сам знаешь, почти нагишом бежал, твое алиби, а холод какой был!
— Что ты сказал начальству?
— Да уж сказал.
— Что, я спрашиваю.
— То же, что и ты.
— Я спрашиваю: что ты сказал?
— Что сбежал из-под расстрела. Железный крест получил. А ты? Показал мою одежду?
— Точно.
— В общем, два сапога пара.
— Да.
— А жене я сказал правду, всю, только ей. И Маргарита каждое воскресенье ходила в церковь, молилась за тебя. Мы не знали твоего имени, и она молилась за черного худого человека с большим горбатым носом.
— Достаточно, чтобы господь бог меня опознал.
Гарри кивнул, почесал бородку. Мы пили по третьей кружке.
— После родился Вольф, а позднее Кэти. А до войны у нас был Торстен, теперь женился уже, дедом меня сделал. А ты?
— Я один. Один на реке. Жена и дети погибли.
Гарри Клейста затрясло.
— Мои?
— Да как посмотреть, мои тоже виноваты!
— Кто стрелял в них? — Гарри Клейст сжал губы, прищурил влажные глаза.
— Этого я не знаю. Главное, взяли их. И отца тоже. В заложники. За одного — сотню. Круглая цифра. Трехзначная. Для нас, сербов, она была в ходу. Для французов меньше.
— Да, я знаю, знаю.
— У нас ведь нет Гете.
— У нас есть, и что?
— Что́ только не защищает нацию! Да ладно, выдюжим.
— Пустое это! — выкрикнул Гарри Клейст.
Вся пивная повернулась в нашу сторону. Усталые люди, занятые собой, смотрели теперь на нас.