— Остерегся бы, — сочувственно кивнул Пере на брюхо Бабцы. — Мой отец вот так щупал под ложечкой, и сам знаешь, где он!
— К чертям! Проклятая язва… Кислотность у меня.
— Кислотность. Ладно. Может, и так. Но я-то знаю… — Пере готов был поддержать разговор; утро он принимал уже таким, как есть. Видно, Бабца и сегодня не придумает «мероприятия». Пере было испугался, что придется заниматься какой-нибудь годовщиной, проводить референдум по поводу установки памятника или бетонирования площади (что только можно, уже забетонировали). — Почты не было, — добавил он, надеясь смягчить обстановку, и стал ждать.
Бабца нацелил ухо в окно: в шуме перед кафаной произошли перемены, слышались восклицания, смех.
Пере ушел в свои мысли. На что решиться? Как лучше — бездельничать или подбить Бабцу на что-нибудь? Он ничего не имел против однократных мероприятий, как, впрочем, и Бабца. Конкретное дело, думать не надо, закончил и свободен. Лучше всего — торжества, собрания, выборы. Это самые благодарные «мероприятия». Казалось, что выполнил работу на годы вперед. Производства боялся как огня, ведь там никогда не знаешь, чем все может обернуться. И совсем лишал покоя страх так называемой «ответственной» работы. В памяти прочно засела фраза: «Враг не дремлет!» Потому в какой-то степени он бывал даже рад, когда шеф заставал его за столом спящим, так сказать, in flagranti[57]. В боевой же обстановке, порой даже в полусне, он то и дело выкрикивал, особенно когда рассчитывал, что Бабца его слышит: необходимо… приложим все силы… снизить… повысить… уделить внимание… мобилизовать внутренние резервы… объективные возможности… субъективные трудности… и прочие молитвы неведомой силе. Много раз ему даже снилось, что ему крикнули прямо в глаза: «Так ты же и есть внутренний резерв!» С другой стороны, подобные фразы взбадривали его. Придумать их не так уж трудно, а увести они могут далеко. Но все-таки — это была мука, лежавшая на душе тяжелым грузом, к тому же он знал — Бабца его терпеть не может, у него хватает помощников и без Пере.
Бабца выбрался из-за стола, подошел к окну, сцепил руки за спиной и крутит большими пальцами, как обычно. Все внимание его там, перед домом.
Из окна был виден берег до самого конца села, залив и море, уходящее между островами вдаль, где оно коварно синело в ожидании своего часа.
— Утром на рыбном базаре барбуля была. — Пере переходит на мирные тона. — Вот такая, — отсек ладонь левой руки правой.
— Ну и ну! Ты только погляди! — Бабца говорит самому себе.
Пере поднялся и так потянулся из-за стола, словно пытался вылезти из кожи и посмотреть на нее со стороны.
Сперва он увидел только набережную перед кафаной. В тени под дубами кучками стояли, переговариваясь, люди. Пере проследил за их взглядами и нашел то, на что смотрел Бабца.
К берегу подходил рыбачий катер. Зеленый, как молодая трава. На носу пышнотелая Дарка с канатом в руке ждет, когда катер причалит. Юбку на боках распирает, как зонт. На корме, у руля, как бы в качестве противовеса, сидит ее муж, Клин, тоже дебелый и румяный.
Сперва зрители под дубами молча пялились на эту картину, только изредка кто-нибудь восклицал:
— Эх, хороша Дарка, видит бог, хороша!
Когда она, затянув зубами узел на платке, выскочила на причал, чтоб взять конец и привязать катер, и повернулась к зрителям своим необъятным задом, восклицания стали громче. Но она их не слышала. Глянула под ноги и принялась раскачивать каменный брус на кромке пристани, да так решительно, прямо тебе воевода.
Клин как бы нехотя закинул якорный канат за кнехт, сторонкой, по самому краю, чтобы не топтать сети, прошел на нос и спустился к Дарке. Нагнулся, выдернул камень, ловко обхватил его, поднял и вернулся на свою посудину.
— Ну и ну! Ведь в нем пятьдесят кило, не меньше! — изумился кто-то возле кафаны.
— Держи, Клин, не отдавай… Твое право, раз никто больше не догадался!
— Чего там, с таким помощником! Завидная опора! — Даркины телеса будоражили многих.
— Три лошадиные силы, не меньше!
А те, в окне, молча ждали, когда Клин и Дарка закончат свое дело. Пере внес поправку:
— Нет, в нем кило сорок будет.
— В чем? А, да… Гляди! Гляди! — повторял Бабца напряженно, снова только себе, не замечая Пере, в голову ему пришла неожиданная идея.
— «Его право!» — злился Пере. — Никому дела нет… — Пере обидело пренебрежение Бабцы. А винил он себя, никак не мог совладать с презрительной ухмылкой на губах, она всегда выдавала его мысли. Последняя же была: «Об одном думает — как бы себя прославить!» И это о первом человеке на селе!