Прошел одну улицу. За железными оградами — цветники, люди в резиновых фартуках газоны поливают.
Вторая улица. Трамваи, первые кафе. Дальше маленькие и большие магазины, толчея. Все торопятся, у каждого своя цель. Разозлил меня этот людской поток. Остановился я, и на витрины глаза не смотрят. Вдруг: блестящий фиакр, хвосты у лошадей узлом подвязаны, копыта черной краской выкрашены, цок-цок, медленно объезжают Вену. Кучер в цилиндре, через плечо лента, за ним, развалившись, сидят американцы — коротко стриженные, ноги едва на скамеечке умещаются.
Посмеялся я про себя и снова пошел, плетусь, ни о чем не думаю. Прохожих и замечать перестал, безразличие меня охватило. Плыву по течению.
Потом чувствую, попал в затишек. Встрепенулся, смотрю — площадь в крупной брусчатке, влажной от полива. Недалеко, на другой стороне, огромное колесо обозрения, народ садится.
Перехожу площадь, колесо медленно вращается. Вот, думаю, случай осмотреть город. Дал крупную купюру, набил карман мелочью, получил билет.
Колесо медленно закачалось, пошло вверх, передо мной вырос город — словно с неба свалился. Кубики домов, поперечины улиц, а сколько железнодорожных веток, стадионов, куполов, скверов! Вокзалов и фабрик не счесть. А на крышах чего только нет, чего только из них не прет в небо!
Всерьез меня страх пронял. На душе паскудно, мозгами ворочаю с трудом, брожу по улицам как шальной. Помимо воли в глазах мельтешат незнакомые лица, шляпы, женщины, собаки, стада машин, непонятные вывески. Изо всех сил пытаюсь вырваться из этой трясины и не на одни только ноги надеюсь: появилась во мне вера в мое озаренье, придет, не может не прийти миг озаренья, и уж я его не упущу!
Остановился: одно здание с арками показалось мне вдруг знакомым, вернее, целый угол. Что это, не сюда ли мы вывалились с вокзала? Надежда меня охватила, уверенность. Да, это тот самый угол, газетный киоск.
Обошел позицию раз, другой. Вынюхивал, выглядывал, узнавал, а что — и сам не знаю. Сколько таких углов! Гараж, служащие в желтых халатах машины моют.
Снова вернулся я к зданию с арками, к сводчатым окнам.
Наверное, из-за арок дом и показался мне знакомым, я отходил от него и опять к нему возвращался. И тут неожиданно увидел: красный гномик кланяется, улыбается, зазывает покупателей в магазин.
Вначале все — белая бородка, лакированные сапожки, красный кафтанчик, отделанный золотой тесьмой, и высокий, заостренный колпачок добродушного гнома — было забавно.
Стою, но вдруг что-то резануло меня, и гном сразу стал пугалом: возможно, во мне отзывался этот его смех, заманивающий в магазин. А повторилось — и гном уже не живой.
Я понял, что попал в западню.
Идти опять от дома с арками до гаража и обратно — глупо. Вдруг бросился мне в глаза господин в черном костюме, черной шляпе и с черной тростью — смотрит на меня. Заметил, как я бессмысленно мечусь, улыбается, кивает головой — то ли шпик, то ли помощь хочет предложить. Я посмотрел сквозь него на вывеску пустыми глазами и нырнул в толпу.
Затерли меня люди, стал я как все, не различить, у каждого есть нос — и то счастье!
Довольный, что ускользнул, иду быстрым деловым шагом, будто и вправду знаю, куда и зачем. Душу греет мысль: поезд еще не скоро.
Придумываю выход: в крайнем случае подойду к полицейскому, покажу паспорт и билет до Белграда. И пусть он проводит меня на вокзал, так уж и быть, согласен сойти за малолетка. Во мне просыпается отвага, пива бы теперь выпить. Ясно, пить хочется, да, пожалуй, и есть.
Вышел я опять на широкую улицу — народ валом валит. В больших кафе с зеркалами пиво пить не стану. Свернул в боковую улицу и в первую забегаловку — шмыг.
Маленькие столики, мраморные столешницы, сажусь. За соседним столом женщина в желтой шляпе пьет пиво.
Битте, пиво, бира, бир. Ерунда, главное, чтоб кошелек не пустой.
Кельнер отошел к другому столу, дал мне перевести дух.
В углу, у окна, опять кто-то за мной следит. Бородка с проседью клинышком, докторская, синие глаза, румяные щеки. Кивает мне. Этому еще чего надо, пива спокойно не выпьешь, думаю я.
А может, он на кого другого смотрит? Да нет, позади меня стена.
Что будешь делать, попал как кур в ощип, вытягиваю под столом ноги. Деваться некуда, засек меня, ну да ладно, потом вернется на свое место.
Человек подошел к моему столу, сказал что-то по-немецки. Но я отрезал:
— Не понимаю вас, сударь.
Когда он наклонился ко мне, передо мной словно вдруг оказался и начал разматываться далекий, но знакомый клубок нитей.
— Разберемся, — произнес он по-сербски.
— Да вы знаете…
— Знаю. И друг друга мы знаем.
— Нет, я вас не знаю.
И тут же озарило: не тот ли?
— Йошавка.
— Гарри Клейст, — сказал я.
— Он самый. Ты жив?
— Живой, — говорю.
Я был как лед, Чеперко, что тебе объяснять, будь оно неладно! Тогда было одно, сейчас другое. Пусть себе живет в свое удовольствие, но что ему от меня-то понадобилось?
Оттрепать бы его за уши, как сорванца какого, но я не шелохнулся.
Гарри Клейст как печеная свекла. Да и я наверняка не лучше. Хорошо, что человек сам себя не видит. Зеркальце, зеркальце, разбилось мое зеркальце, матерь божья!
Как бы там ни было, я быстро набрался спокойствия и почувствовал себя горой. А он будто внизу, у подножия, копошится. Но тут же я спохватился: глупости — одно яблочко надкусили, вместе и до семечка дойдем!
Гарри Клейст скрестил руки, качает головой, шевелит губами. Признаюсь, что-то меня в нем коробило. Чтоб положить конец сам не знаю чему во мне и в нем, я сказал подчеркнуто громко:
— Было и быльем поросло.
— Это же ты, ты! — бормочет Гарри Клейст.
— Да, — говорю я.
— Сейчас на нас нет военной формы.
— Да, нету.
Кельнер остановился возле нашего стола.
— Что возьмем? — спросил Гарри.
— Пива. Холодного пива.
— Можно бы и сосиски.
— Не надо!
— Надо, надо!
Я кивнул головой. Согласился на все. На загривке у меня пот выступил.
Гарри смотрит на меня, щупает глазами мое лицо, руки, грудь и твердит:
— Это ты, ты!
А я тоже пялюсь в его лицо, теперь с докторской бородкой, и подтверждаю:
— Да, да, это я.
— Я знал, что ты меня отпустишь, — неожиданно сказал Гарри Клейст.
— А я нет, — признался я.
— Я знал.
— Меня вдруг озарило…
— Может быть, но я верил, что это не конец.
— А если бы ты не говорил по-сербски? — быстро спросил я.
— На пальцах договорились бы, — ответил Клейст.
— То-то и оно!
Гарри Клейст улыбнулся:
— Понятно.
Я водил рукой по мраморной столешнице, двигал холодное пиво, дымились красные сосиски. Потом спросил с расстановкою:
— Откуда же ты все-таки знал, что я тебя отпущу?
— В какой-то миг меня вдруг озарило, больше сейчас и не помню, — ответил Гарри Клейст.
— Господи, и тебе знакомо озаренье!
Он опять уставился на меня, щупает глазами и приговаривает:
— Это ты, ты, ты, — а сам барабанит пальцем по мраморной столешнице.
— Да, да, это я, — и тоже барабаню по столу.
Выпили мы пиво, съели сосиски и закурили, вытянув ноги под столом.
— Я получил тогда отпуск. Собственно, сначала-то я попал в госпиталь, воспаление суставов. Сам знаешь, почти нагишом бежал, твое алиби, а холод какой был!
— Что ты сказал начальству?
— Да уж сказал.
— Что, я спрашиваю.
— То же, что и ты.
— Я спрашиваю: что ты сказал?
— Что сбежал из-под расстрела. Железный крест получил. А ты? Показал мою одежду?
— Точно.
— В общем, два сапога пара.
— Да.
— А жене я сказал правду, всю, только ей. И Маргарита каждое воскресенье ходила в церковь, молилась за тебя. Мы не знали твоего имени, и она молилась за черного худого человека с большим горбатым носом.
— Достаточно, чтобы господь бог меня опознал.
Гарри кивнул, почесал бородку. Мы пили по третьей кружке.
— После родился Вольф, а позднее Кэти. А до войны у нас был Торстен, теперь женился уже, дедом меня сделал. А ты?