— Я один. Один на реке. Жена и дети погибли.
Гарри Клейста затрясло.
— Мои?
— Да как посмотреть, мои тоже виноваты!
— Кто стрелял в них? — Гарри Клейст сжал губы, прищурил влажные глаза.
— Этого я не знаю. Главное, взяли их. И отца тоже. В заложники. За одного — сотню. Круглая цифра. Трехзначная. Для нас, сербов, она была в ходу. Для французов меньше.
— Да, я знаю, знаю.
— У нас ведь нет Гете.
— У нас есть, и что?
— Что́ только не защищает нацию! Да ладно, выдюжим.
— Пустое это! — выкрикнул Гарри Клейст.
Вся пивная повернулась в нашу сторону. Усталые люди, занятые собой, смотрели теперь на нас.
Гарри Клейст поднял плечи, втянул шею и голову в ворот пиджака. Корчился, как ошпаренный петух. Я не стал ему мешать. Наконец он поднял голову и, открыв рот, словно умирая от жажды, глотал воздух. Потом зачастил:
— Закажем еще пива. Давай. Выпьем еще. Надо ведь, правда?
— Мне на вокзал пора.
— Ни за что! Останься у меня на несколько дней. Должен же ты познакомиться с моей семьей.
— Сейчас не могу, — отговаривался я, — поезд скоро.
Гарри огорченно качал головой, сдаваясь. Потом поднял свои осыпанные мукой брови:
— Знаешь, у меня теперь аптека. А ты как?
— Я на пенсии.
— Так ты же еще молодой!
Я отмахнулся, разве объяснишь…
— Законы у нас такие, — коротко сказал я.
— Выходит, вы богатая страна.
— Тебе бы наши богатства, — уязвил я и себя и его.
Гарри понуро вертел головой, лицо снова налилось кровью, в груди что-то хлюпало, да и у меня горло сжало, не продохнуть.
Снова мы у какой-то черты, подумал я.
Пошли на вокзал. До того, как водится, долго препирались, кому платить. Я, конечно, уступил, как-никак, Вена его город. Мой — Вршац!
Оказалось, вокзал совсем близко. Но я все равно не нашел бы его. Гарри забежал в какой-то магазин, вынес сверток — для меня.
— Фрукты в сахаре, — сказал Гарри Клейст.
— Да кто же их есть будет?
— Ой, ради бога, прости, я не хотел… — И он опять побагровел, в груди захлюпало, и он глотнул воздух бледным ртом.
— Так-таки никого? — едва выговорил он.
— Да есть, Чеперко у меня есть.
— Кто это?
— Кто, кто, я бы и сам хотел это знать. Слушать умеет, все как есть вытянет.
Мы покружились возле вокзала, до отхода поезда еще было время. Гарри держал меня под руку и все твердил:
— Это ты, ты!
— Да, да, это я.
Потом мы прошли на перрон. На людей не смотрели. Остановились возле закрытого буфета на колесах. Гарри сказал:
— Ты должен приехать в Вену.
Я неопределенно пообещал — весной, осенью, в будущем году.
— Приезжай этой осенью и на сколько сможешь. Ведь ты на пенсии!
Дал мне шестизначные номера телефонов — домой и в аптеку.
Я поднялся в вагон. Гарри Клейст снял шляпу и встал почти по стойке «смирно» возле закрытого буфета на колесах.
Поезд двинулся, а я стоял у окна, пока Гарри Клейст не превратился в черную точку. И думал: вот так и смерть леденит зрачок и все уменьшает — лица, дома, дороги, небо, все убегает от тебя, все краски жухнут, и мрак затягивает тебя в свое логово.
В купе — мои громкоголосые спутники, каждый что-то показывает, накупили всякой всячины. Спрашивают и меня, я ткнул в пакет над головой. Все мне осточертело. Соседи мои увидели, что я не охотник заглядывать в чужие свертки, и отстали, а меня гложет мысль: «Один, один на всем белом свете!» Скоро я заснул…
Чеперко, ты не спишь, ждешь, что дальше? Дальше всегда есть.
Прошло два года, снова занесло меня на венский вокзал. Прошвырнулся туда-сюда, вижу буфет на колесах опять закрыт. Верно, его открывают только для ночных поездов. И тут начал я раздумывать: звонить или не звонить. «Да — нет», впору гадать на ромашке. Смотрю на стеклянную будку, ведь это совсем просто, убеждаю себя, монета есть, снимешь трубку, бросишь монету…
Вытащил записную книжку, вошел в будку и набрал шестизначный номер аптеки.
Подошел Гарри Клейст. Он сразу понял, кто у телефона. Мне показалось, он поперхнулся — такой треск раздался в трубке, кашель. Но тут же он засмеялся и обрушил на меня лавину слов: обедаем у него дома, он хочет, чтобы обед был праздничный, сейчас он позвонит жене, pas de problèmes[54], меня все давно ждут, на вокзал за мной придет его дочь Кэти. Она знает сербский, немного, правда, но знает. В руке у нее будет синий платок — опознавательный знак, а меня он ей опишет, собственно, давно уже описал.
Затем в трубке снова раздался хриплый кашель, потом смех и новый поток слов: завтра вечером отправимся вдвоем в горы под Веной, на виноградники, завалимся в какую-нибудь корчму, будем дуть рислинг, знаешь деревенские корчмы, подмигнем какой-нибудь хозяюшке…
Гарри Клейст кричал: «Седина в бороду, бес в ребро». Он снова поперхнулся, в трубке раздался сигнал, что время разговора истекает. Я успел только расслышать: «Будь здоров, до обеда!»
Я слонялся по вокзалу, лениво зевал. Придет Кэти, она родилась после Йошавки. Черт побери, чего хочет Гарри Клейст?
Пришла — быстрая, ладная. А я не знаю, куда руки-ноги деть. Синие глаза Гарри с Йошавки. Говорит: «Мутти готовит обед, а мы пока пройдемся по городу».
Иду рядом с ней, странно так. А она, глупышка, смеется, разглядывает меня.
Привела в картинную галерею, бывший дворец. Показала памятник Марии Терезии. Да, вот она, императорская Вена, из этих покоев все выходило! Детьми мы, Чеперко, в чижика играли, в салки, а когда припускал дождик, прятались под стрехами и тутовниками и пели: «Дождик начинается, Австрия кончается». Черта с два кончается. Осталась не империя, а кое-что пострашнее, что не так-то легко разрушить.
Иду, значит, я, Чеперко, по императорским покоям и думаю: а где же это могила Потиорека?[55] Он стоял со штабом в 1915 году в Баня-Ковиляче, готовился взять Белград ко дню рождения Франца Иосифа, так сказать, маленькая столица в виде именинного торта. В Вене уже придумывают новый орден для Потиорека, старых не хватает. И делегация императорского двора прибывает в Ковилячу и вручает ему орден. Белград пал в назначенный срок. Потиорек посылает донесение в Вену и предлагает присоединить к монархии на вечные времена правый берег рек Дрины, Савы и Дуная с прилегающими возвышенностями и таким образом полностью отрезать Сербию от водных путей. Какую участь готовили, а? Запереть сербов в ящик. Да, да, Чеперко, резоны всегда находятся. Море соленое, и правый берег тебе ни к чему. Вот что такое Вена! И кто только этих упырей расплодил? В Салониках был один мясник, громадный детина. Все думали, он мясник как мясник, людям мясо режет, а он упырь был. Пока суд да дело, он из людей кровь выкачивал.
Ты не заснул, Чеперко? Молодец.
Вышли мы из музея, устал я от картин, от прочности их мира. Сели на скамейку, солнце — городское, мутное, и вдруг Катарина говорит:
— Я знаю, все знаю, отец мне рассказал.
Жаром меня обдало, всколыхнулся отстой со дна памяти, шапка стала мешать, щурюсь, хочу сам в себе разобраться: откуда начать? Гляжу одним глазом: передо мной в сквере большое дерево и на самой его верхушке в развилке ветвей голова Мики и его золотой зуб.
Катарина разрушила видение:
— Я знаю, отец рассказывал, какое огромное было болото! Трясина как живой песок. Многих затянуло.
Я представил себе эту ее живую трясину — люди проваливаются до колен, до пояса, взмахивают руками, трясина затягивает: лицо, затылок — и вот только прядь волос…
Снова Катарина:
— И вы протянули ему большой крепкий сук…
— Да, я мигом срубил сук.
— И вот отец спасся, и я живу на свете. А вдруг сук не выдержал бы? — спросила она серьезно.
— Ну, срубил бы другой.
Она засмеялась, а взгляд у нее легкий, знаешь, Чеперко, как перышко!
Пора было идти обедать, мы заторопились. Я все раздумывал: чего хочет Гарри Клейст, в чем наша вина?
Вошли в старое здание без лифта. Деревянная лестница с крутыми поворотами, белые перила, скрип шагов, на каждом этаже три двери, тоже белые, будто мы попали в какую-то монастырскую больницу.
На пятом этаже остановились, на желтой табличке я прочел: «Гарри Клейст, фармацевт».