— Он умер. Полчаса назад. Врач только что ушел, я совершенно беспомощна.
— Сейчас же к вам зайду. Только оденусь, — сказал я, не колеблясь; госпожа Катич, всхлипывая, принялась благодарить: она знала, что может ко мне обратиться, как к другу и надежному человеку.
Они жили на пятом этаже. Дом старый, без лифта; поднявшись, я остановился, чтоб перевести дух. Двери были закрыты; из квартиры не доносилось ни звука. Неуверенно, почти заподозрив, что кто-то грубо подшутил надо мной, я нажал кнопку звонка. На пороге появилась заплаканная вдова, не успевшая ни облачиться в черное, ни одеться, ни причесаться. В кое-как застегнутом халате, расходящиеся полы которого открывали надетую на голое тело комбинацию, в стоптанных шлепанцах, расхристанная, она кинулась мне на шею и повисла, едва не свалив с ног. Мое лицо вмиг стало мокрым от слез и влажных поцелуев; я стоял, вдавленный в ее телеса, как в толстый слой теста.
— Спасибо вам! Спасибо! — повторяла она. — Как благородно с вашей стороны, что вы откликнулись! Правду говорят: добрые люди и настоящие друзья познаются в беде. — Она подхватила меня под руку, крепко стиснула плечо и, прижимаясь ко мне, повела в комнату.
— Коллега мужа, известный писатель и наш большой, испытанный друг, — провозгласила она, явно преувеличивая и мои заслуги, и степень близости к их семье.
Я оглядел собравшихся. Соседи по площадке примчались на помощь, услышав вопль вдовы. Жильцы с других этажей зашли выразить соболезнование. Вот отставной офицер, черногорец, на лице настороженность — еще бы, разные профаны вмешиваются в дела, связанные со смертью, в которых, как известно, нет специалистов лучше черногорцев. Вот его жена, упитанная воеводжанка, чьи пухлые, красные, как черешня, губы не закрываются и тогда, когда она молчит; тут и долговязая, мужеподобная старая дева, что снимает мансарду, — эта курит сигарету за сигаретой, постоянно чертыхается и всякий раз прибавляет виновато: «Извините». Тихая светловолосая женщина, ближайшая соседка, взяла на себя роль хозяйки: обносит всех ракией, варит на кухне кофе, угощает. Ее дочь, гимназистка с подведенными веками и крашеными перламутровыми ногтями, привычным движением встряхивает волосами, точно жеребенок гривой, покойного называет дядюшкой, а вдову — тетей; она сидит у телефона, отвечает на звонки.
— Утром он как раз брился в ванной, — рассказывала сквозь слезы вдова, пока подруга, словно короной, увенчивала ее голову черной вдовьей повязкой. — И словечка не вымолвил, бедняга, даже меня не успел позвать. Рухнул, как подкошенный, на пол, под дверью, я туда еле протиснулась, когда пошла его искать. Сейчас он в спальне. Спасибо, соседи помогли, перенесли на кровать, а врач скорой помощи — тот только смерть констатировал и сразу за порог. Вот ведь как. — Она заламывала руки. — Кто бы мог подумать, ему и пятидесяти пяти не было, курить бросил, и после первого удара все на поправку шло. Пойдемте, взглянете на него последний раз, проститесь.
Складывалось впечатление, что своим появлением я нарушил уже принятую повестку дня, прервав работу совещания, проходившего под председательством офицера. Он держал в руке карандаш, перед ним, на столе, лежал лист бумаги.
— Мы остановились на третьем пункте, — напомнил он. — Оповещение о кончине, сообщение в прессе. Следует решить, кто пишет для газеты некролог, кто говорит в капелле, в какой последовательности будут возлагаться венки и цветы на гроб.
Непростое дело — жить, но, знаете ли, и похоронить человека — сложно. Целый ряд вопросов требовал срочного решения, а вдова растерянно и сконфуженно мямлила: «Не знаю», «Так, сразу, и не скажешь», «Этим Бошко занимался», — и зажимала рот платком, собираясь, похоже, тут же, на наших глазах, удавиться. Она не знала даже, где лежат документы — сберкнижки, удостоверения, справки. И этим заведовал внимательный супруг, освободивший жену от обязанностей по отношению к внешнему миру и от будничных дел. «Как же я без него? — вопрошала вдова, рыдая. — Кто теперь обо мне позаботится?» — и офицеру пришлось отказаться от расспросов.
Трое подоспевших родственников тоже мало в чем помогли; и без того тесная комната оказалась набитой до отказа, неразбериха нарастала. Один из вновь прибывших, до войны — жандарм, а после войны — счетовод в бакалейном магазине, интересовался, вскрыто ли завещание и будет ли панихида с попом. Молодой человек, его сын, устроился возле гимназистки и тут же занялся ею, а закутанная в черную шаль женщина, с порога запричитавшая «Бошко мой, Бошко! Сокол мой ясный!», шарила глазами по квартире, явно прикидывая, что из вещей останется вдове.
Не раз подавались кофе и ракия. Дважды приносил почтальон телеграммы с выражением соболезнования. Звонили в газету, в похоронное бюро и в цветочную лавку — заказывали венки. Приходил районный инспектор — оформил разрешение на похороны, но даже это не прошло гладко: утром, в ванной, Бошко Катич, падая, ударился головой о край умывальника, рассек висок, так что нам со светловолосой соседкой пришлось подтверждать, что у покойного было больное сердце; офицер этого без разрешения начальства сделать не мог. Получив еще несколько поручений, я собрался уходить: дома ждали неотложные дела.
Вдова проводила меня до дверей, еще раз предложив заглянуть в комнату, где лежал покойник — «Будто спит!». Я уклонился, сказав, что хотел бы сохранить его в памяти живым, и она тут же прониклась моими чувствами: оказывается, и по этим словам видно, какой я верный друг; она никогда не забудет, что в такую минуту я поддержал ее, жертвуя своим временем, к тому же в субботу, когда каждый имеет право на отдых. На пороге она вновь повисла на мне; я вынужден был прислониться к стене и набрать в легкие побольше воздуха, чтоб не задохнуться.
До обеда мне звонили еще несколько раз. Да и после обеда тоже — едва я прилег отдохнуть. Офицер, организатор погребальной церемонии, тоном, не допускающим возражений, отдавал приказы и проверял выполнение заданий; особое внимание следовало обратить на то, чтобы в сообщении о кончине и на траурных лентах не забыли написать, что усопший был офицером запаса. Он спрашивал меня о наградах, которых был удостоен Бошко Катич: их надлежало нести перед гробом на подушечках, а вдова, сраженная бедой, не могла вспомнить, где они. Она и сама звонила — просила послать за фотографией Бошко тех времен, когда они познакомились. «Это произведет такое впечатление! Он был видный из себя мужчина! — уверяла она. — Знаете, мы были так привязаны друг к другу, ведь я и улицу без него не переходила! Лишь сознание, что есть на свете такие люди, как вы, придает мне сил, а то б я просто руки на себя наложила».
Хоронили на следующий день. Спозаранку она позвонила и попросила быть с ней рядом у тела и в похоронной процессии, потому что близких родственников у нее нет, а идти одной — неудобно. И покойный Бошко — выгляни он из гроба — улыбнулся бы светлой улыбкой, увидев подле нее одного из лучших своих друзей, и со спокойной душой лег бы в могилу, зная, что и впредь у вдовы найдутся защитники. «Помните, — прибавила она, — как вы тогда, у ворот, о его здоровье спросили? И потом сразу отозвались, когда я к вам за помощью обратилась! Такое не забывается. И если я снова вас беспокою, это только подтверждает мою признательность, и в будущем, надеюсь, будут поводы не раз ее выразить».
И впрямь — поводов хватало. Не могла же она, в самом деле, предположить, что беда захватит ее врасплох, в дни, когда магазины закрыты, а поскольку подобающей одежды — шляпы под темной вуалью, черных перчаток, жакета — у нее не оказалось, моя жена, которая как раз сняла траур по своей матери, послала ей все, что у нее было и что вдова, Зорка Катич, женщина крупнее ее и выше, могла натянуть на себя.
— Были б вы пополнее! Платье коротковато и жмет, зато жакет подойдет, если подогнать, конечно, — сообщала она в трубку; в этом-то куцем жакете и прочем траурном реквизите она и стояла у смертного ложа мужа. Опираясь на мою руку, она шла за телом; с рыданьями обняла меня, лишь только я закончил краткое надгробное слово, которое было возложено на меня, и едва не столкнула в могилу, когда комья земли ударили о крышку гроба. «Спасибо, спасибо, друг!» — шептала она в самое ухо, поливая меня слезами, а потом, когда взвод солдат, приведенный на кладбище отставным офицером, дал залп в честь покойного, взвизгнула и упала мне на грудь, потеряв сознание.