— Ну и казни. Дети этот хлопок собрали, — повторял свое Бейтулах.
— Ты это уже сто раз сказал. Это не объяснение. Лучше скажи, зачем ты притащился в Сараево не в базарный день да еще разгуливаешь здесь в хлопковой рубахе, а как раз сегодня французский консул отправился к каймакаму из-за этого самого хлопка?
— Откуда я знаю зачем? Было время, и пришел, — объяснил Бейтулах.
И тут раздались голоса из толпы, глазевшей на то, что делал с человеком стражник из-за рубахи.
— По моему разумению, это честный человек, — говорит один.
— Какой же он честный человек, если на нем рубаха из хлопка, — возражает другой.
— Дети собрали… — вставил Бейтулах.
— Счастье еще, что он такой маленький и рубаха у него маленькая, а значит, и вина маленькая и наказание должно быть маленьким. Одно должно соответствовать другому, — раздался голос третьего.
— Правильно! По рубахе и наказание, — поддерживал кто-то в толпе зевак.
— Рубаху ему измерят, — заверил стражник. — Наши ее измерят аршином, а французы из трактира «Франс Колобара» — метром, потому как в ходу у них метр, а не аршин. Бейтулаха всего перемеряют и аршином, и метром. Начнут с плеч, потом велят руки вытянуть и их измерят. Наши аршином, а французы метром. И по этим двум меркам точно узнают, сколько украденного хлопка пошло на рубаху, а как измерят, возьмутся описывать, каков Бейтулах изнутри и каков снаружи. И по этому будут судить, есть ли у него наклонность к кражам, может, он еще чего украл, кроме французского хлопка. Само собой, и наши и французы спросят, что у него есть дома, перепишут все его имущество.
— У меня есть корова и козы, — признался Бейтулах.
— Это ты французам расскажешь. Вот так-то, люди, вся Франция будет знать, сколько у Бейтулаха коз, сколько земли и сколько детей; у них так: ежели поймают преступника, все о нем запишут.
— Дети есть, а земли нету, — уточнил Бейтулах.
— Ну, французы продадут и дом его, и землю в счет украденного хлопка.
— У меня есть дом и дети, — повторил Бейтулах.
— Детей твоих не тронут, а эту рубаху с тебя снимут, и будет она уже не твоя, а государственная.
Для стражника не было лучшего случая показать простому люду свою осведомленность в том, что будет с крестьянином из Витеза, когда два государства начнут передавать его из рук в руки и допытываться, как его имя, откуда он и почему воровал; через него узнают и про других воров — и тогда наступит конец хищениям французского хлопка в Боснии. А иначе французы рассердятся на Боснию и сначала добром потребуют расплатиться за хлопок, а ежели Босния откажется, они возьмут свое силой, и тут уж без крови дело не обойдется.
Юсуф потыкал пальцем в Бейтулаха и сказал:
— Из-за такого вот недоростка может пролиться кровь!
— Пусть льется, — сказал Бейтулах. — Нет на мне вины. Хлопок принес ветер, а дети собрали его.
— Из-за рубахи, что вот на этом недомерке, — не унимается стражник, — кровь прольется с обеих сторон.
— Ну, и пусть течет из-за меня, недомерка. Бог создал меня таким. А хлопок этот дети…
Снова раздается голос из толпы:
— Люди! Если мы люди, мы и сами решим: виноват этот человек или нет. Если виноват, можем и мы его судить, потому как пойман он на базарной площади, а площадь эта многих судила и на тот свет отправляла, а уж с одним крестьянином да еще из-за одной рубахи и подавно разберемся. Кто этот человек, нам известно, крестьянин он из Витеза, имя его Бейтулах. На этом Бейтулахе рубаха из хлопка, а известно, что французский хлопок крадут. Не знаем мы главного: сколько хлопка пошло на эту рубаху. Если есть среди нас портной, а у него найдется аршин, пусть подойдет и смерит рубаху. Надо все по справедливости, негоже с нашим человеком несправедливо поступать.
— Пусть несправедливо, — вставил Бейтулах. — Нет на мне вины, дети собрали…
— Эй, люди, есть у кого аршин? — продолжал приверженец справедливости.
— Тут нас несколько человек, что меряют и кроят, — раздался голос из толпы, и над головами людей подняли аршин.
Стражник, однако, не разрешил мерить крестьянина, сказав, что базар имеет право измерять только то, что продает и покупает, а этот крестьянин не продается и не покупается, и право его измерять и бить имеют только те, кто будет его судить.
— Пусть измеряют, пусть бьют, — говорит Бейтулах. — Нет на мне вины.
— Рубаха твоя говорит, что есть!
— Дети собрали…
Тут из толпы выступил огромный детина и крикнул зычным голосом так, что все замолчали:
— Люди, стыдно за нас…
Народ ждал, что он скажет дальше. А верзила продолжал еще громче:
— Стыдно, люди, за Боснию, стыдно…
Все притихли, услышав такие важные слова. Хотелось узнать, почему же за Боснию стыдно?
— Стыдно за Боснию, что этот мужичонка такой…
— Какой? — спросили его.
— Маленький, братья! Посмотрите, какой он хлипкий, не поверишь, что из Боснии! Нельзя так, не такие мы… Не допустим, чтобы французы допрашивали его и смотрели на него сверху вниз, а он на них снизу вверх. Нельзя позволять, братья, чтобы французы насмехались над ним, а значит, и над Боснией; отведите к французам вместо него меня, вот тогда увидим, кто над кем посмеется. И кто будет смотреть сверху вниз, а кто снизу вверх. Отведите меня вместо него. Босния большая, люди, вовсе она не маленькая, не такая, как этот Бейтулах. А он не виноват, что ростом не вышел.
— Пускай не вышел, а вины на мне нет, — послышался голос Бейтулаха.
— Ты молчи знай, тебя не спрашивают! Ты хоть и маленький, но язык у тебя, похоже, длинный, — прикрикнул на него детина.
Все повернулись посмотреть, кто это кричит, и увидели его… высоко над собой. Кто-то почти с печалью в голосе произнес:
— Дал бы бог, чтобы ты украл этот хлопок, а не он!
— Да я украду его, чтобы только посмотреть на французов сверху вниз! — И обернувшись, сказал: — Не смей водить этого человека в «Колобару»! Прав он или виноват, не смей показывать его французам!
— Раз я его поймал, я должен доставить его и к нашим, и к французам. Таков закон. А не отведу — буду сам виноват, как будто я украл хлопок. Без куска хлеба останусь.
— Ну и оставайся, — отозвался детина.
— А ты меня будешь кормить? Я не вчера на свет родился, чтобы рисковать своим куском хлеба. Ты же меня кормить не станешь. Еще и посмеешься надо мной, — ответил стражник, выгибая шею и прищуривая глаза.
— Я тебя кормить не стану, верно говоришь, но хлеб свой из-за этого человека тебе придется потерять. Кормить тебя и правда я не собираюсь, но и насмехаться над тобой не буду.
— Может, базар станет меня кормить? Я знаю, как базар кормит, я к базару в нахлебники не пойду, — защищался стражник, детина же гнул свое:
— Базар тебя кормить тоже не будет, а с хлебом своим расставайся.
— И умирать с голоду, да?
— Умирай с голоду, но этого человека оставь в покое. Веди меня. Я впереди, ты за мной, и прямиком в «Колобару».
— Я невинного человека не поведу, — отказался стражник.
— Я скажу им, что виноват, — не унимался здоровяк, — скажу им, что я из самого центра Боснии, и еще скажу, что я смотрю на них сверху вниз, да я бы так и смотрел на этих французов, коли ты меня перед ними поставишь.
Воцарившуюся тишину нарушил грустный, певучий голос:
— Эх, люди, не пришлось бы нам тогда краснеть за Боснию! Он достал бы головой до потолка и смотрел бы на французов сверху вниз. А они ведь низкорослые, меньше, чем Бейтулах. И что бы ему раньше спохватиться и украсть хлопок? Как бы это, люди, хорошо было для Боснии!
Хотя ему было приказано молчать, Бейтулах все же снова заговорил:
— Нет уж, я туда пойду. Этот хлопок дети… Ветер его разнес, а дети собрали.
Тут люди закричали на Бейтулаха, чтоб он не талдычил про детей и ветер: в Витезе это, может, кого-нибудь и убедило бы, а здесь, на базарной площади, таких дурачков нет. И пусть стражник ведет его куда угодно, раз он виноватый да еще и ненормальный в придачу, да и они сами тоже ненормальные, ежели битый час стоят здесь и время теряют из-за какой-то там рубахи на каком-то мужике. Однако нашлись в толпе и другие, эти потребовали, чтоб стражник никуда Бейтулаха не водил, а отпустил его на все четыре стороны, пусть идет куда хочет; даже если виноват, пусть отправляется в свой Витез, туда, откуда пришел. Несправедливо одному отвечать за всех, кто носил рубашки из французского хлопка, а сегодня, когда за это наказывают, успел их снять.