Перед Коннором проплывают различные картины, сменяясь в медленном, безжалостном ритме: гора Рашмор, Эйфелева башня, мост Золотые Ворота… Коннору трудно разобраться, где кончается он, а где начинается уже не он; анестезия размывает эту границу. Образы наводняют его мозг, словно спроецированные туда напрямую.
— Сейчас у тебя появится легкий зуд в конечностях, наиболее заметный в запястьях, локтях, коленях и лодыжках. Это абсолютно нормально, для волнения нет причин.
Великая Китайская стена. Скала Гибралтара. Ангкор Ват. «Над Коннором Ласситером никогда не будет заходить солнце. Между моими отдельными частями пролягут тысячи миль». Стена Плача. Пизанская падающая башня. Ниагарский водопад. «Я что, отправлюсь во все эти места? Будь моя воля, то черта с два».
— Я также могу предоставить широкий выбор музыкальных жанров. Пожалуйста, сделай свой выбор сейчас, КОНнорЛАСситер. Достаточно только сказать «техно-данс» или «довоенный рок».
Теперь вся надежда на Арджента и Рису.
Риса…
Коннор цепляется за ее образ, проецирует его на свой внутренний экран, перекрывая картины достопримечательностей. В комнате, где его держал Дюван, Коннор был так туго связан, что не мог прикоснуться к Рисе. Он все отдал бы за то, чтобы еще один, последний, раз провести ладонью по ее щеке. И неважно, чьей ладонью — своей собственной или Роланда.
— Пожалуйста, сделай выбор музыки сейчас.
Он знает: его жизнь стоила того, чтобы ее прожить, и он отлично справлялся с этой задачей последние два года, несмотря на слабые карты, сданные ему судьбой. Он знает, что это такое — спасти бессчетное количество жизней. Знает и каково это — прервать чью-то жизнь. Но лучше всего он знает, что значит любить. Он заберет свою любовь с собой, что бы его теперь ни ждало: пустота забвения, или пресловутый «лучший мир», или необъятная глобальная сеть пунктов назначения.
— Хорошо, я могу сделать выбор за тебя. Твой музыкальный жанр… диско двадцатого века.
Пришло время оставить поле боя. Пусть другие продолжат его дело. Все это время Коннора передергивало от клички «Беглец из Акрона», но сейчас он с гордостью принимает ее. Теперь, когда его личность растворится, сам Коннор не исчезнет — он окончательно превратится в легенду, а его прозвище станет символом противодействия расплетению.
«Не заберешь ли меня в Фанкитаун?»[28]
А что сталось с орган-принтером? Остается только надеяться, что прибор удастся починить и он попадет в правильные руки. И что Кэм разоблачит «Граждан за прогресс», и что Лев обретет мир и покой. Все это действительно стоит того, чтобы надеяться. Удивительно: даже здесь, в чреве монстра, Коннор способен ощущать надежду.
— Возможен небольшой дискомфорт, когда ты почувствуешь, что утратил способность дышать. Для волнения нет причин. Дышать тебе больше не требуется.
Наверно, это действие анестезии, но на Коннора снисходит покой. Вместо того, чтобы отчаянно цепляться за ускользающий мир, Коннор отпускает его на свободу.
— Скоро мы уберем аудивизуальную составляющую твоего путешествия. Разреши мне воспользоваться возможностью и выразить свою признательность. Служить тебе, Коннор Ласситер, в твой великий день было истинным удовольствием!
Коннор уже не пытается вообразить себе части своего тела, которых более не чувствует, и фокусируется на том, что ему пока еще доступно, проживая каждое мгновение во всей его полноте, пока это мгновение не заканчивается. Пока биение его сердца не становится воспоминанием. Пока сама память не становится воспоминанием. Пока суть, средоточие того, что есть Коннор Ласситер, не расщепляется, словно атом, отдающий свою энергию застывшей в ожидании вселенной.
56 • Сны
Видят ли Расплетенные сны? Там, в холодных сумерках между собственным бытием и бытием как части другого пытается ли их фрагментированный разум перебросить мост через пропасть? Для Расплетенного эта пропасть шире, чем расстояние между звездами.
И все же, если Расплетенные, как гласит закон, живы, то они должны видеть сны, подобно всем другим людям. Многие из «обычных» живых утверждают, что не видят снов. На самом же деле они просто отказываются помнить сюрреалистические картины надежд, страхов и воспоминаний, сплетаемые их собственным мозгом.
Для Рисы ночь после расплетения Коннора наступает быстро, потому что «Леди Лукреция» летит на восток. Сны Рисы в ту ночь отрывочны и исполнены безысходности. Ей снится, что она пьет чай с Соней в ее магазине во время землетрясения. Хрупкие фарфоровые фигурки падают с полок и разбиваются, но Соня не обращает внимания. Повсюду на стенах старинные часы самых разных форм и размеров, и все они тикают в тревожной, хаотической аритмии.
— Они расплели Коннора, — говорит Риса между содроганиями почвы. — Они расплели Коннора!
— Я знаю, дорогая, знаю, — сочувственно отвечает Соня, словно пытаясь ее утешить, но ничто не может утешить Рису, погруженную в трясину горя.
— Иногда, — добавляет Соня, — случайные события, о которых я говорила, срабатывают против нас, и мы не в силах ничего с этим поделать.
— Мне нужно забрать принтер! — кричит Риса, перекрывая трескотню часов и грохот землетрясения. — Потому что этого хотел бы Коннор!
— Это больше не твоя забота, — возражает Соня, — но заверяю тебя, дорогая, что буду бороться и не сдамся до тех пор, пока в моих легких сохраняется хоть капля воздуха.
И тут Рисой овладевает еще более глубокий страх: она подозревает, что в легких Сони воздуха больше нет. Соня наверняка мертва. Человек, напавший на них — не из тех, что оставляют свидетелей.
— Не забывай, что Коннор по-прежнему рассчитывает на вас, — напоминает ей мертвая Соня. — Теперь все зависит от тебя и этого непутевого братца Грейси. У Коннора был план. Вот и выполняйте его!
Земля снова вздрагивает. Люстры над головой дребезжат, грозя сорваться и упасть; и внезапно Риса видит в антикварной лавке кое-что еще. За спиной Сони постепенно проявляются восемьдесят восемь лиц ужасающего инструмента Дювана.
— Что-то не так, дорогая?
Но прежде чем Риса успевает ответить, все глаза открываются и смотрят на нее в немом обвинении.
Она мгновенно просыпается, хватая ртом воздух… Риса одна в темной спальне самолета, несущегося сквозь насыщенную турбуленциями ночь.
Сны Кэма, обычно более бессвязные, чем у других людей, сегодня соединяются из разрозненных воспоминаний его внутреннего сообщества во что-то почти осмысленное. Перед ним высится мраморная лестница, которой, похоже, нет конца. Он взбирается по ней, пока не достигает храма — сияюще-белого Парфенона с его ровными рядами безукоризненных колонн. Все сооружение кажется монолитным, словно вырубленным из одного камня. Внутри, в святилище, возвышаются огромные золотые идолы богов — «Граждан за прогресс», а в дальнем конце красуется статуя Роберты.
— Возляг на мой алтарь! — велит она. — Ибо кровь многих должна быть пролита, а ты, Кэм — сосуд крови многих.
Кэм не знает, как долго он сможет противиться ее повелительному голосу.
Грейс снится, что она снова на вышке для прыжков в воду, той самой, с которой отказалась когда-то в детстве прыгать. Но на этот раз вышка упирается вершиной в небеса, так что Грейс стоит на высоте летящего лайнера. Арджент где-то внизу, кричит, чтобы она прыгала, но она не может: у нее на руках ребенок. Кто-то подкинул ей его. Но кому и с какой стати это делать? Грейс приближается к краю платформы, и тут вдруг понимает, что это вовсе не ребенок. У нее в руках орган-принтер.
— Прыгай, Грейси! — вопит Арджент. Он так далеко внизу, что его даже не видно. — Всем обламываешь кайф!
И тогда она прыгает с принтером на руках в бассейн, который отсюда, с головокружительной высоты, кажется не больше почтовой марки.