Неразлучимые
1842, сентябрь
До того, как эта тетрадь попала к нему в руки, они с графом Уваровым вместе служили в крепости города N, и тот волочился за его женой. Она не поощряла его, но и вид ревнующего супруга, по всей видимости, доставлял ей некое удовольствие.
Павел был вдовец и немного старше. Ему нравилось, как Аня пела, и только из-за нее он посещал субботы у генеральши. Настойчивости не проявлял – в конце концов, у них было не так много развлечений.
Капитан улыбался сквозь зубы, но ничего не предпринимал. До дуэли не дошло.
Потом их обоих отправили в Герзель-аул, где они прожили несколько месяцев перед походом в Дарго, упражняясь на плацу днем и затапливая глотки вином вечерами. Уваров, прослывший молчуном и отчаянным воякой, теперь совсем нигде не появлялся. И капитан полагал, что почти забыл о его существовании. До одного разговора, случившегося перед самым отправлением.
«В добром ли здравии Анна Михайловна?» - спросил граф, застав его на конюшне.
«Благодарю вас, не жаловалась», - сдержанно ответил капитан.
«Ежели я обидел вас тогда, то сожалею. Дурных мыслей не имел и не имею».
«Вы не могли обидеть меня, поскольку у меня так же нет дурных мыслей о моей жене».
«Она немного напомнила мне о прошлом и о доме», - мягко ответил Уваров и вскоре ушел.
Это был их самый значительный разговор за долгие месяцы. В следующий раз они говорили в тот день, когда Уваров погиб, а сам капитан получил ранение, едва ли не стоившее жизни и ему. Он предпочитал не вспоминать – до этой тетради. Ему хватало других забот.
Боль в ноге не утихала – днями не мог думать ни о чем ином. Ночами – сон не приносил покоя.
Лечение помогало медленно, и большие надежды он возлагал на свой отъезд – дома уж всяко лучше, чем в Герзеле.
Оставались мелочи. Документы, безделицы, письма…
- Барин, - в комнату, тихо ступая, вошел денщик, следовавший за ним повсюду, - барин, я тут среди вещей, что из лазарета прислали, нашел – не ваше, похоже.
Протянул толстую потрепанную тетрадь. Капитан недоуменно взглянул на нее и взял в руки. С одного краю она была испачкана пятном крови. Поморщился – конечно, кто-то перепутал в лазарете, и ему прислали чужие вещи.
- Не мое, - пробормотал он, - надо бы снести обратно – вдруг кто хватится.
Открыл – строки, исписанные твердым и четким почерком на потемневшей бумаге со следами пороха. И тут же понял – некому хватиться. «Осенью 1830 года двадцатидвухлетним подпоручиком я служил в Варшаве…»
Тетрадь принадлежала Уварову, убитому в Ичкеринском сражении – однажды, остановившись на ночь в пути, он видел, как майор делал в ней записи – неужто мемуары писал? Почувствовал досаду – бедняга Уваров… Хотя к чему тут досада – в жизни есть потери и страшнее. Едва ли сам граф по себе горевал бы.
- Впрочем, передавать не нужно, - проговорил он, - ступай, Никита.
Слуга поклонился и вышел из комнаты. Капитан положил тетрадь на письменный стол и вернулся к прежнему занятию, но строки на бумаге, испачканной кровью, не давали ему покоя. Возможно, есть на земле кто-то, кому нужно передать эту тетрадь? Ведь у Уварова могли остаться родители или братья и сестры… Капитан решительно взял ее в руки и раскрыл. Похоже, все-таки мемуары. Усмехнулся. Да уж, графу Уварову не давала покоя слава литератора.
Но и не читать уже не мог.
Осенью 1830 года…
«Осенью 1830 года двадцатидвухлетним подпоручиком я служил в Варшаве. Если бы я был мемуаристом, то начал бы повествование с детских лет и описания своей жизни в поместье под Москвой. Но я не знаю, зачем и для чего пишу. Вероятно, чтобы оставить след по себе. Нужен ли этот след хоть одному человеку на земле? Матери? Отцу? Пожалуй. Да, мне хотелось бы быть понятым ими, как я не был понят прежде.
Тогда, в сентябре моя жизнь мне самому представлялась миром, полным чудес, как лавка, полная товара, на ярмарке. Удивительное было время. Отгремела революция во Франции, разворачивалась смута в Бельгии, и я сам, признаться, чувствовал себя вдохновленным их идеями, пусть и тайно. Молодость бурлила во мне, я ждал чего-то нового, чего не было прежде. Но не только это. Я еще слишком хорошо помнил своего дядюшку, Сергея Сергеевича, о котором в семье говорили, что он вольнодумец и бунтовщик. А мне представлялся человек, знавший обо всем на свете – истинный офицер, на которого я мечтал походить хоть отчасти. Последний раз мы виделись летом 1825 года. Я приехал на каникулы из кадетского корпуса домой, Сергей Сергеевич целыми днями пропадал в своем кабинете, но по вечерам мы играли в шахматы и говорили до полуночи. Да, время было удивительное, чудесное… А потом его забрали из дому в день, когда едва не случился переворот. Больше мы не видались. Но его судьба отразилась на мне таким странным образом – я чутко прислушивался к волнениям, к идеям среди тех людей, что меня окружали.