В Варшаве в те дни было неспокойно. Не только меня приводила в возбуждение одна мысль о победившей революции во Франции. Это чувствовалось где угодно – в лавке любого мясника можно было услышать разговоры о том, что не за горами тот день, когда возродится великая Польша – разговоры тихие, едва слышимые. Но стоило бросить искру, как разгорелось бы нешуточное пламя. Как всякий народ, поляки готовы были объединиться вокруг идеи. Не знаю, что я должен был чувствовать согласно своему положению офицера, преданного царю и Отечеству, но живя там, я начинал проникаться мыслями и надеждами окружавших меня людей.
А впрочем, я, возможно, теперь, спустя столько лет, и преувеличиваю – тогда я просто жил и был счастлив. Бунт присущ молодости.
Я исправно нес службу, не особенно задумываясь над последствиями того, что могло развернуться на моих глазах. Ведь разговоры до поры оставались только лишь разговорами.
Да, это был чудесный сентябрь – теплый, золотой, солнечный. Мы жили в неведении и тем были счастливы. Балы, охота, визиты, театр, иногда все это прерывалось учениями… Но, в конечном счете, все, что было в моей жизни, принималось как данность. Жил я тогда не в казарме, а на казенной квартире, был этим весьма доволен. Квартира была местом частых посиделок с друзьями за картами – довольно веселое место, под стать моему нраву.
Однажды, в конце сентября, ближе к вечеру ко мне явился корнет гвардейских улан Марк Домбровский, которому я на тот момент изрядно проигрался в карты. Но мы считались друзьями.
- Паулино! – воскликнул он с порога. – И ты еще не одет?
Я недоуменно окинул его взглядом, но так и не вспомнил, собирались ли мы куда-то. Марек был примерно моего возраста и стати, очень смешлив и почти безрассудно отважен. За ним тянулся шлейф дуэлей, в которых, однако, дело едва ли доходило до крови.
- Ты забыл, скотина! – весело провозгласил Марк. – Бал у Липницких! Я же хотел представить тебе Жюли!
Юлия была младшей дочерью князя Михала Липницкого, богатого польского помещика. Она еще только начинала показываться в свете. Но дебютантки мало интересовали меня в ту пору – я предпочитал женщин опытных, поскольку сам был юнцом. Да и женитьба в мои ближайшие намерения не входила, потому держался в стороне от молоденьких барышень. Домбровский же просил руки этой девицы, получил согласие ее родителей, ухаживал теперь за ней на правах жениха и последние дни только о ней и говорил, чем утомил меня невозможно.
Однако я задолжал ему и долга пока вернуть не мог – из жалования всех долгов не отдашь, а денег из Москвы никак не слали. Потому пришлось ехать на тот пресловутый бал. И именно он изменил всю мою жизнь.
Мы приехали не к началу. Полонез уже завершился, и оркестр готовился к исполнению вальса. Домбровский же глазами разыскивал хозяина. Следовало выказать ему свое почтение. Почти сразу наткнулись мы на его сына, Адама. Я не был знаком с ним прежде. Теперь, вспоминая о нем, я думаю, что при других обстоятельствах мы непременно стали бы с ним друзьями. Но не в те далекие дни, когда чувства казались слишком обострены. Адам Липницкий был невысок, светловолос и немного старше меня. Он не носил офицерского мундира – его отец выбрал для него статскую службу. Он тогда казался нервным, а в последствии – еще и слишком уж честным.
- Марек! – увидев нас, окликнул Адам моего спутника.
Домбровский улыбнулся и отправился к нему, увлекая меня за собой. Должно сказать, что бал был далек от церемоний, принятых в высшем обществе. Это сразу бросалось в глаза. Нравы были несколько более вольными, и обстановка почти домашняя – здесь все друг друга знали. И так уж вышло, что самому себе я казался едва ли не единственным новым лицом в доме Липницких.
- Адам, здравствуй! – сказал Домбровский, когда мы приблизились, пробравшись сквозь толпу. – Позволь рекомендовать тебе графа Павла Уварова, подпоручика и моего большого друга.
Мы обменялись приличествующими случаю любезностями. Самое интересное началось позднее.
- Что говорят у вас? – безо всякого предисловия спросил Адам у Домбровского.
-Что говорят? То же, что и везде, - отвечал Марк, сделавшись вдруг серьезным – его лицо преобразилось, исчезла мальчишеская мягкость, и я обнаружил с удивлением его волевой подбородок и совершенно польский нос с горбинкой, - никто не верит в то, чтобы поляки отважились выступить теперь.
- Даже после того, как карбонарии расплодились по всей Европе? Даже после Франции? – насмешливо, но и запальчиво спросил Адам.