- Карбонариев в Польше нет, - заметил весьма резонно Марек.
- В Польше есть поляки, - сурово ответил Липницкий и взглянул на меня, - и что по этому поводу думает офицер пехоты?
Не помню, что я тогда ответил. Меня не должно было быть при том разговоре, мы все трое это понимали. Но понимали так же и то, что я не выдам их, если спросят. Они оба были поляками. И оба чувствовали свое унижение перед многовековой историей Речи Посполитой.
Оркестр заиграл вальс. Адам откланялся и отправился танцевать. А Марк неловко улыбнулся, словно бы извиняясь за друга, и потащил меня разыскивать Жюли.
Та стояла возле своей матери. Признаться, она не произвела на меня ровно никакого впечатления – невысокая, очень тоненькая, с просто причесанными темными волосами, она мало чем отличалась от прочих дебютанток того сезона. Хорошенькая, и не более. Я не заметил тогда ни синевы ее чуть раскосых глаз с поволокой, ни густоты черных шелковистых ресниц. Ни того, как вспыхнули ее щечки, когда нас представили друг другу. Красота ее не бросалась в глаза. И позднее, когда она стала старше, ее никогда так никто и не назвал бы красавицей. Черты лица ее были тонкими, аристократичными, но таких лиц на свете немало. И в то же самое время, именно оно снится мне по сей день каждую ночь.
Я не помню, о чем мы говорили в те первые минуты нашего знакомства. Наверное, это была приятная светская беседа, которой мы оба были обучены с детства. Я не запомнил даже ее улыбки, обращенной ко мне, когда нас представили. Так странно думать об этом теперь. И так жаль, что я не помню этих мгновений.
Я прошел бы мимо нее, наверное, если бы мы встретились при других обстоятельствах. Но так уж было суждено, что вскоре после ужина Юлия должна была петь. То была какая-то ария из Альцидора Спонтини. И вот тогда я увидел ее. Увидел по-настоящему такой, какой она была. Или тогда мне казалось так. Весь мир вокруг замер, остановился. Звучал только ее голос – высокий и чистый. «Так, должно быть, поют ангелы», - почему-то думалось мне. Она пела, а в моей душе рождалось что-то новое, и я понимал, что именно этого обновления и жаждал всю свою жизнь. Иная свобода мне была не нужна.
Мы повстречались в следующий раз в театре довольно скоро, не более чем через неделю. Юлия приехала туда с Адамом, своей старшей сестрой Боженой Абламович, ее супругом Казимиром и Мареком Домбровским. В антракте я вошел в их ложу, едва ли понимая для чего. Конечно, необходимо было поприветствовать Марека и Адама. И вместе с тем в моих мыслях была одна только Юлия.
- Как вам опера? Вы, должно быть, много в этом понимаете, – спросил я, обращаясь к ней.
Она подняла на меня глаза, и я утонул в их синеве. Глаза были дерзкими, немного насмешливыми, почти острыми – как это я не заметил этого в первую встречу?
- К сожалению, - ответила Юлия с улыбкой, - к сожалению, слишком много, чтобы быть довольной сегодняшним представлением.
Более мы не говорили. Второй акт прошел, словно во сне, я совсем не слышал музыки. Все мои мысли и чувства были обращены к панне Липницкой. А после спектакля я вновь разыскал их в толпе у выхода из театра. Они ожидали, когда подадут их экипаж. Юлия вдруг улыбнулась мне, и пока остальные были более заняты друг другом, чем нами, сказала:
- Приходите к нам по средам. Божена устраивает чудные вечера. Вам будет интересно.
- Всенепременно, - отозвался я.
Юлия улыбнулась снова и обратилась уже к Мареку с какой-то просьбой.
Я стал бывать у Липницких довольно часто – большей частью из-за Юлии – постепенно все больше увязая в этом. Нет, я не думаю, что тогда то была любовь. Я не из тех людей, что верят в любовь с первого взгляда. Бог знает, что за наваждение на меня нашло. Возможно, предчувствие собственной судьбы? Фатализм никогда не был мне присущ, но теперь я думаю, что в этом есть какой-то смысл. Я думал о ней поминутно, я не знал, что мне делать – ведь она была невестой моего друга. И в то же время отказаться от этих вечеров у Божены Абламович и Липницких я не мог – необходимость видеть Юлию стала жизненной. Но полюбил истинно, всей душой я позднее.
По прошествии месяца моих посещений этого дома я сделал несколько выводов относительно публики, бывавшей у Липницких. Она отличалась от той, что у нас в доме в Петербурге, да и в Москве. Сюда приходили не одни лишь аристократы, но и ученые мужи, поэты и даже временами студенты – весьма разнородная толпа. Все они были поляками и объединены по одному важному признаку – они мечтали о свободе по образцу Франции. Людей, вроде меня, больше не было. И ко мне там привыкали довольно долго. Но терпели – меня привел Марек Домбровский. Ему здесь верили безоговорочно.
Нет, то был не политический кружок, но предчувствие грядущего восстания было живо в таких салонах. Разговоры о независимой Польше в границах 1772 года вспыхивали постоянно, но довольно быстро переходили в обсуждение внешней политики в Европе. Передавались слухи о неспокойствии в Италии, о событиях в Бельгии. Я слушал и впитывал это подобно губке.
Особенно воодушевлены были происходящим молодые люди, вроде Адама Липницкого или Марека. Признаться, я никогда не видел корнета Домбровского таким, как в те дни. Он служил в русском полку гвардейских улан, но был поляком до мозга костей. Однажды мы говорили с ним о том, чем чревато происходящее. Особенно для него – его полк никогда не перейдет на сторону восставших.
- Когда Родина позовет, я буду знать, чем служить ей, - слушая и не слыша моих опасений, отвечал Марек, а мое сердце сжималось при мысли о том, как он будет разочарован, если мечты его не сбудутся.
В первых числах октября на улицах Варшавы расклеили прокламации, объявлялось о том, что с наступлением следующего года Бельведерский дворец, бывший в то время резиденцией Его Высочества Константина Павловича, наместника Польши, будет сдаваться внаймы. Магической цифрой среди офицеров, шляхты и студентов звучала дата 26 октября. Усилили охрану дворца, Великий Князь с супругой никуда не выезжали.
А я тем временем слушал пение Юлии Липницкой на вечерах ее сестры по средам. И когда своим волшебным голосом она начинала выводить Hej, sokoły, я еще не понимал, что там, в этом пении, заключено все ее сердце.