- Что за Патриотическое общество? Господи... - прошептал я, - это же нужно остановить…
- Вы и сами прекрасно понимаете, что ничего не остановите. Но вы должны спасти свою жизнь. Бегите, прошу вас.
Теперь была моя очередь усмехаться.
- Вы ведь не уедете? – спросила она после продолжительного молчания.
- Нет, не уеду.
- Все вы готовы умереть за свою страну. Но только не жить для нее. Мужчины! Зачем вы стрелялись с Мареком?
- Вы знаете зачем, - она действительно знала. -
Как это ужасно – таким образом избавляться от соперников.
- Мне жаль.
- Я люблю вас, Павел. Вот что.
Она обняла меня за шею, поцеловала и быстрым шагом, едва не путаясь в собственных юбках, пошла прочь. Мы были разны. Слишком разны, чтобы быть вместе. Дочь заговорщика и русский офицер. Я был странно устроен – мне следовало доложить начальству о том, что я узнал, но я никогда бы не сделал этого, хотя даже слова не дал. Не только из-за Юлии. Был еще Домбровский и его вера в свободу Польши.
В следующий раз мы увиделись нескоро. Столько всего промелькнуло за это время – хватит не на одну книгу. Я знал, что Марек перешел на сторону бунтовщиков. И к счастью, нам не пришлось встретиться на поле боя. Наш полк покинул Варшаву ночью 29 ноября. Позднее мы ушли за Вислу, а после и вовсе покинули территорию Царства Польского. И вернулись лишь в феврале. Но Юлию я нашел только в августе 1831 года.
Варшава была в осаде. Мы готовились к штурму города. Предполагалось, что он будет осенью. Поляки так же стягивали свои силы для обороны. Наш полк расположился в нескольких верстах от Липняков. Считалось, что эта земля принадлежит полякам, но в действительности никаких войск в поместье не стояло. Вероятность, что Юлия или Божена там, была небольшой. Нужно быть сумасшедшим, чтобы позволить женщине оставаться в поместье на границе войск. Я был почти уверен, что сестры в Варшаве, с отцом. Михал Липницкий занимал пост в правительстве мятежной Польши. В самой Варшаве также было неспокойно. Но, во всяком случае, на данный момент лучше, чем в ее окрестностях. И все-таки сердце звало меня в Липняки.
Я не знал, что найду там. Но находиться так близко от дома Липницких казалось невыносимым. Я почему-то отчаянно надеялся узнать хоть что-нибудь о Юлии – у меня совсем не было вестей от нее все эти долгие месяцы. Я даже не знал, жива ли она. И мог думать только об этом.
В конце концов, не выдержал и однажды ночью тайно отправился в Липняки неожиданно для самого себя знакомыми тропами в лесу. Я торопился – что там той ночи? И никогда в жизни так не боялся заплутать, как в те короткие часы. Будто у самого себя украл время.
Когда мне открылся фасад дома, вздохнул с облегчением – тот был цел – ни пожары, ни артиллерия его не задели. Привязал коня у леса, поглубже в чаще, и в усадьбу направился пешком.
В доме было темно – я нигде не заметил огней – и тихо, словно бы в нем никого не осталось. Вероятно, его заперли, и уехали все, кто в нем обитал. Но я был настроен решительно. Окна первого этажа располагались довольно низко. Я прошелся вдоль стены. Туда и обратно, дергая створки. Одно из них оказалось приоткрыто, будто приглашая желающих войти. Поморщился – то ли дом уже ограбили, то ли… А бог его знает, что там! По памяти сообразил, что это окно в библиотеке. Чуть шире отворил его – оно не слишком скрипело, но в тишине ночи звук показался мне особенно резким, заглянул на всякий случай и ничего не увидел – такая стояла чернота. А потом подтянулся на руках и перемахнул через подоконник.
Глаза привыкали к мраку, и я уже различал, что дверь в библиотеку закрыта, на полу валяются бумаги и какие-то мелочи – неужели все-таки грабители? Это были минуты или секунды? Не помню. Их я тоже крал у той ночи, не решаясь идти вперед. Как решиться, когда все надежды лишь в шаге от того, чтобы разбиться?
Идти не пришлось. Дверь шумно открылась, а на пороге застыла невысокая женская фигура с подсвечником в одной руке и дуэльным пистолетом в другой.
- Кто здесь? Отвечайте! – услышал я знакомый, но немного охрипший голос. Услышал, и почувствовал, как мое сердце забилось часто и гулко.
- Уваров, - ответил я взволнованным шепотом.
И, наконец, разглядел ее лицо. Оно было нахмуренным, но никаких эмоций при этом не выражало. Глаза не вспыхнули радостью. И лишь сильнее сжались губы. Неужели она забыла меня? Что-то в ней неуловимо изменилось – она стала взрослее? Или это язычок пламени свечи, отражавшийся на ее коже, так искажал действительность?
- Божена в доме, - тихо проговорила Юлия, - тебе нельзя здесь… Идем со мной.
Она быстро проследовала к окну, в которое я только что вошел, погасила свечу и поставила подсвечник рядом на столе. Там же оставила и пистолет.
- Помоги же, - нетерпеливо сказала Юлия, указывая на подоконник. Я помог ей перелезть через него и опуститься на землю. А потом последовал за ней. Мы спешным шагом шли на задний двор, где располагались конюшни. Те оказались пустыми. Я озирался вокруг. Мне почему-то сделалось страшно – словно бы все вымерли. И только заготовленное к зиме сено указывало на то, что здесь все еще теплилась жизнь. Но при этом оно лишь усиливало впечатление заброшенности.
- Весной здесь стоял полк Адама. Лошадей забрали для армии, - просто пояснила Юлия.
- Там все плохо? – зачем-то спросил я.
Она кивнула и подняла на меня глаза. Словно бы позволила себе, наконец, видеть, чувствовать, верить.
- Ты вернулся… - шепнула Юлия.
- Как ты?
- Теперь уже лучше. Что было с тобой?
- То же, что и со всеми. Война.
- Ты выглядишь старше, - улыбка тронула ее губы.
- Ты тоже.
Она подошла ближе ко мне. И дрожащим голосом зашептала:
- Jezus Marija… ты жив… ты пришел…
- Я пришел бы к тебе и в ад, если бы было нужно.
- Я немного ближе.
Она снова обнимала меня, как когда-то давно, но теперь было что-то отчаянное в ее объятии. Руки скользили по моим плечам, а губы прижимались к моим губам. Нам не хватало дыхания. Нам не хватало целой жизни, чтобы уложить ее в одну эту ночь. Небо в августе особенно высоко и прозрачно – ночное небо, серебрившееся тысячами звезд, проглядывало в окно, заливая серебром и наши соплетенные тела. Я не знал, где был я, и где был уже не я, а она. Кажется, тогда, именно в ту ночь, мы стали единым целым, чем-то бо́льшим, чем если бы нас венчали.
Потом еще долго-долго мы лежали, обнявшись, в стогу сена. Она смотрела на меня своими глубокими глазами, казавшимися теперь почти черными, гладила волосы на моей груди. И тихонько пела: