Утром 8 сентября русские войска вступили в Варшаву. Однако все было кончено лишь в октябре. Князь Чарторыйский и его ближайшее окружение бежали во Францию, в том числе Михал Липницкий, Абламовичи и некоторые другие мои знакомые по вечерам у Божены. Марк Домбровский был взят в плен при обороне, приговорен к смертной казни, которую заменили двадцатью годами каторги в Сибири.
Я этого не знал. Я валялся в беспамятстве в лазарете – ранения мне стоил мой Георгий. Позднее я был занят поисками Юлии по всей Варшаве – в Липняках ее не оказалось. Собственно, Липняков не было тоже – они сгорели в пожаре, охватившем предместья во время штурма города. Панны, как говорили крестьяне, успели уехать.
Я почти оплакивал ее, испытывая то же чувство, что и в день охоты, когда она отстала от остальных – пустоту, холод. И теперь это чувство стало постоянным. Думал о том, что, возможно, она уехала с отцом и сестрой в Париж. А это означало, что я прошел через ад, но ее там не оказалось.
В конце осени я получил отпуск и собирался ехать в Петербург. Последний вечер намеревался провести в одиночестве, не желая никого и ничего видеть. В свои двадцать три года я чувствовал себя измотанным и опустошенным. Боже мой, тогда я еще не знал, что такое опустошение, ставшее моим проклятием теперь. Около пяти часов вечера мне принесли записку.
Странное волнение охватило меня, едва я взял ее в руки. Знакомый почерк сразу бросился в глаза – еще бы! Как святыню я хранил первую ее записку с просьбой о встрече. И почти рассмеялся, прочитав, что она вновь просит меня прийти «к нашему дубу», и совсем не чувствуя, что из глаз моих по щекам текут слезы.
Юлия ждала меня тихая, маленькая и гордая в знакомом с прежних времен салопе, подбитом лисой.
- Я здесь только на день, - после скупого приветствия сказала она, пряча глаза, а я почему-то робел, не смея приблизиться к ней.
- Я искал тебя.
- Я была в Вильне. Там у нашей семьи друзья. Мне жаль, что вы волновались, со мной все было хорошо, - ее голос звучал тихо, почти без эмоций. А холодное «вы» почти убивало меня, но я никак не мог понять, что произошло и происходило между нами.
Словно бы мне приснилась та августовская ночь в серебряном свете звезд.
- Как вышло, что вы остались совсем одна? – спросил я, понимая, что нужно что-то спрашивать.
- Божена с Казимиром уехали в Варшаву в конце августа. А оттуда с отцом в Париж. Я долго не хотела оставлять Липняки. Но из-за сражений не имела о родных никаких вестей и решила ехать в Вильну, - Юлия просто, коротко и деловито излагала свою историю, а я чувствовал, что она отгораживается от меня настолько, насколько может. – Теперь я намерена отправиться к своей семье. Хотела проститься с вами.
- Если вы так решили…
- Да, решила.
Мне хотелось схватить ее за плечи, заставить смотреть в глаза, услышать ее дыхание на своем лице. Но я не смел этого делать. Прикоснуться к ней сейчас казалось преступлением – будто это не мы когда-то не могли насытиться прикосновениями.
- Господи, вы с ума сошли, - прошептал я, не веря в происходящее и чувствуя, как к горлу подступает ком.
- Это ты сошел с ума! – вдруг воскликнула Юлия, и маска ее спокойствия превратилась в знакомое лицо с острыми синими глазами. – Ты понимаешь, что у нас нет иного выхода?
- Но почему?
- Я дочь бунтовщика! Мой брат погиб под Остроленкой! Мой жених сослан в Сибирь! Да, да, для общества он все еще оставался моим женихом!
- И что?
- Нашего брака никогда не примут. Ты попадешь в опалу. Тебя могут лишить чина.
- И что?
- Да неужели же ты не понимаешь? – она почти плакала. – Я не жертвую ничем. Я потеряла все, кроме тебя. Но ты будешь всю жизнь расплачиваться за мою любовь.
Странно, но все перечисленное ею не пугало меня. Нет, я чувствовал облегчение. Она любила меня. Она меня любила! И все ее слова об отъезде – лишь из желания снова спасти меня, как в тот день, когда она рассказала о заговоре. И, как в тот день, я снова усмехнулся, отметая всякую возможность отступить – ей и себе.
Мы молчали оба. Глядели друг на друга и молчали. Бог знает, сколько минут. Потом она без сил откинула голову на ствол дуба и прошептала:
- Skowroneczku, что же теперь?
- Я пережил за этот год все, что можно пережить. И тебя не отпущу, - твердо проговорил я, сделав шаг вперед и прислонившись все к тому же дубу, - нам никуда не деться друг от друга. Это ты не понимаешь – где ты, там и я. Везде и всегда. Потому что иначе от моей души остается лишь половина.
- Ты обещаешь? – вдруг спросила она.
- Что?
- Везде и всегда?
- Клянусь честью!
- И я клянусь, - лукаво сверкнули ее глаза, - жизнью.
В конечном счете, только это у нас и оставалось. Жизнь и честь».