— Из леса с добром не ходят, — сказал привратник. — Покажь деньги.
Лаврушин вытащил мелочь, которую им давали на сдачу в Ла-Бананосе и в Москве.
— Ага, — глаза у привратника алчно загорелись. Он с нарочитым дружелюбием нараспев заголосил: — Проходи, путник. Ешь-пей, меди не жалей.
За забором простирался обширный, освещённый факелами двор. Земля на нём была облагорожена коровьими и лошадиными лепёшками. Сами лошади фыркали в стойлах и у коновязи. Среди них можно было разглядеть двух огромных, чёрных золотогривых коней, и несколько совершенно никчёмных жалких кляч, едва таскающих по свету свои костлявые тела.
На пороге просторного помещения с низким потолком, поддерживавшимся широкими закопчёнными балками, друзья застыли, не в силах поверить, что всё это с ними на самом деле. В углу в камине потрескивал вполне мирно и по-домашнему огонь. И на многочисленных лавках за столиками вполне по-домашнему расположились такие субъекты! Босх бы сдох от зависти и порвал бы в отчаянии все свои полотна, доведись ему взглянуть на это сборище хоть краем глаза.
— А ты уверен, что в лесу нам бы хуже было? — прошептал Степан.
— Теперь не знаю, — Лаврушин передёрнул плечами.
К ним подскочил горбун ростом чуть больше среднестатистического карлика. Нос его болтался где-то на нижней губе, притом существовал он сам по себе, не особенно считаясь с хозяином. В руках горбун сжимал два кувшина с резко пахнущим содержимым.
— Проходите, гости незванные, чтоб вас разорвало и треснуло.
— Спасибо, — Лаврушин нерешительно шагнул вперёд. Вздохнув, направился к столу в углу.
— Сегодня будет хороший ужин!
Уже позже друзья поняли, какая двусмысленность скрывалась в этих словах горбуна…
— Жрать будете? — осведомился горбун, когда друзья уселись за столик.
— Будем, — кивнул Степан.
— Мясца? — причмокнул горбун с таким вожделением, что мяса сразу расхотелось.
— А попроще?
— Жареные овощи ещё жрут. Но редко.
— Годится.
Горбун, презрительно скривившись, издал какое-то нечленораздельное восклицание, которое с трудом могло сойти за согласие, и поковылял прочь. При этом он с чувством сплюнул на пол.
— Сервис, — сказал Лаврушин.
— Клиент всегда прав…
Вскоре перед друзьями оказались тарелки с жареными овощами и по кувшинчику с жидкостью, которую горбун нагло разрекламировал, как светлое пиво. Притрагиваться в этой забегаловке ни к чему не хотелось, но голод — не тётка. Да и за все свои странствия они разучились привередничать.
Из угла открывался хороший обзор. Господи, такое можно увидеть только в дурном сне. Или в поганом мире, в который тебя забросил плохо сыгранный и неудачно взятый аккорд на таинственном инструменте, прокалывающем пространства с такой же лёгкостью, как шило дырявит папиросную бумагу.
Кого только не было в таверне. В углу веселилась компания, которую людьми можно назвать с немалой натяжкой. Больше они напоминали ряженных в яркие разноцветные, заплатанные-перезаплатанные одежды питекантропов. Они рыгали, ржали и жрали, жрали и ржали. Перед ними были кости только что умятого плохо прожаренного бычка.
Противоположный угол занимал гигант, даже сидя он подпирал потолок своей головой, похожей на огурец. Он был короткорук, нижняя челюсть его проваливалась к горлу, так что казалось, будто она полностью отсутствует. Он тоскливо наигрывал на дудке — музыка была такая, что хотелось повеситься.
В центре зала за круглым столом молча рвали руками с длинными ногтями сырое мясо несколько вёртких, шустрых монстриков, одетых в красные глухие балахоны. Материя скрывала их лица, и слава те Господи.
Синюшно-бледный, богато одетый, с залихватскими усами «кабальеро» через соломинку цедил что-то из кружки, и это что-то с вонью и бульканьем вскипало и пыталось выбраться наружу. Он загадочно улыбался и мрачно оглядывался, будто что-то выискивая.
Мужичок с ноготок — в ширину раза в три больше, чем в высоту, застыл, положив широченные лапы на пудовый топор с подозрительными тёмными пятнами.
На полу уютно устроилась старуха в обносках, которая была ещё горбатее трактирщика, её руки напоминали трухлявые ветки. Она что-то тёрла в ладонях. Из ладоней на подстеленную тряпку сыпался чёрный порошок. Она нашёптывала себе под нос невнятную скороговорку. Иногда, послушный этим нашептываниям порошок взмётывался вверх, застывал, принимая причудливые формы, и рассыпался.
Опершись подбородком о золотую рукоять меч, величественно и печально возвышался за столом чёрный латник. Его волосы развевались, будто на ветру, хотя сквозняк был слабенький и не мог бы сдвинуть такую гриву. Перед ним стояли одиннадцать опустошённых кувшинчиков. Это был тот самый всадник, лошадь которого едва не затоптала путников.