- Да, - Лаврушин издал нервный смешок. - Это мы и были.
- Но...
- Вот тебе и «но».
- Шутите, - обиделся Звягин.
- Шутим...
Часть вторая
Подруга Кинк-Конга
Штирлиц посмотрел на Лаврушина и Степана своим мудрым рентгеновским взором, который так любили миллионы людей, и весомо произнес:
- Вас-то мне и надо...
Землю тряхнуло. Прокатился отдаленный грохот. Берлин бомбили. Советские войска были уже недалеко.
- Но... - растерянно произнес Лаврушин.
- Никаких но, - отрезал Штирлиц...
Это был не сон. И действительно на покрытом трещинами асфальте, рядом с руинами рухнувшего дома стояли друг перед другом трое – Степан Карпушкин, Витя Лаврушин и полковник советской разведки, он же штандартенфюрер СС Штирлиц-Исаев.
Надо отметить, друзья-ученые попали в неприятную историю.
Там, где есть история, никак не обойтись без предыстории. А была она такова...
***
Москва, Большая Переяславка. 20… год
Время действия - смутное, восемнадцать часов.
Действующие лица - Виктор Лаврушин и Степан Карпушкин.
Суть действия - употребление спиртных напитков.
Пил Лаврушин редко. И без всякого вкуса. Напивался еще реже, в крайних случаях. Сейчас и представился этот самый случай.
Праздновали друзья на лаврушинской квартире знаменательное редкое событие - зарплату. Ждали они ее безнадежно полтора года в свете последней реформы Академии Наук.
Полная бутылка на столе должна вмещать тысячу миллилитров водки «Абсолют», однако теперь в ней осталось не больше ста пятидесяти граммов.
- Ну, еще по одной, - Степан разлил жалкие остатки горячительного напитка.
- П-по одной, - кивнул Лаврушин.
- Алкаши, - проворчал из угла Мозг.
- Молчать. Смирно, - Лаврушин икнул.
- Ща-ас, - в тоне Мозга звучал вызов.
- Выключу.
- Ща-ас, - уже не так нахально, но упрямо повторил Мозг.
- Не уважает, - вздохнул Лаврушин. - Подселенец...
После возвращения из жизнь друзей изменилась. Хотя не то чтобы изменилась. Это мягко сказано. Ее просто переписали. Точнее, перерисовали все декорации, оставив главных героев.
Лаврушин отлично помнил, что в 1989 году они отправились в путешествие по пси-мирам. И вернулись они оттуда в свой мир – к своим знакомым, ничуть не постаревшим, в свой институт, только немножко другой, в свои квартиры, обставленные почти так же. Вот только время перенеслось больше чем на два десятка лет вперед. Теперь и у Степана, и у Лаврушина было два комплекса воспоминаний – одна жизнь старая, закончившаяся в восемьдесят девятом. И новая – тоже известная до мельчайших подробностей. И вещи – вроде и чужие, и своим – ноутбуки, плазменные панели, Интернет. Что это такое - никто объяснить не мог. Радовало лишь, что Лаврушин здесь аж доктор наук. Не радовало – что он на фиг здесь никому не нужен.
Дела в новой реальности у друзей шли, мягко сказать, так себе. То есть так, как у всех «неброкеров». Когда грянула ползучая революция, Лаврушин разделил мир для себя на «брокеров» и «неброкеров». Первые в глобальной российской игре в «дурака» захапали все козыри, а у вторых, какими бы выдающимися людьми они не были, были на руках сплошь шестерки, притом ни одной козырной.
Перестройку сменила постперестройка - такая злобная, никчемная, тупая тварь в заплатанных и дырявых обносках, которая больше всего на свете любила жрать. Помимо всего прочего схавала она не глядя и дотации на Институт смежных проблем.
И в институте начался какой-то болезненный, высокотемпературный, как при малярии, загул. Парторги, комсорги, записные болтуны стали вдруг бизнесменами. Если точнее - ярмарочными лоточниками, орущими: «Налетай-подешевело». В тех, кто налетает, недостатка не было. Двинули в институт бывшие мировые враги. Они хозяйски копались в экспериментальных установках, слюнявя пальчики листали бумаги, в верхних углах которых было стыдливо вымарано белилами «секретно. Экземпляр номер...»
«Карашо», - каркали при этом немцы. «Холосо», - сюсюкали японцы. «Хорьошо», - лыбились американцы. Им действительно было хорошо - о таких разработках они не могли и мечтать. И институтским «бизнесменам» было «карашо». Они были при загранпоездках, при иномарках и при хрустящих баксах. А Лаврушину и другим ученым было вовсе не «холосо». Потому как дубиной над ними нависла «САМООКУПАЕМОСТЬ». Когда звучало это слово, внутри все холодело и обрывалось похлеще, чем в пыточной камере у «Звездоликого».