Агриппина выпрямила спину, подняла кверху лицо и снова заговорила. Ее слова падали, как удары топора. Неожиданно ее голос стал вкрадчивым и мелодичным. Она повернулась ко мне.
— Скажи моему брату, великому императору Калигуле, что его сестра Агриппина дарит ему самца, в жилах которого течет кровь наших божественных предков!
Царственным жестом она подозвала меня, схватила за запястье, притянула к себе так, что я губами коснулся ее волос, вдыхая запах пудры и терпких духов, и прошептала, что знает, как ее брат озабочен рождением ребенка.
— Он боится всего, что ему непонятно. Ты приехал шпионить, Серений. Так передай ему то, что сказал Бальбил. Мой сын — сын Аполлона: император поймет, что я хочу этим сказать.
Ее голос стал хриплым.
— Ты думаешь, я стала бы мучиться родами, чтобы произвести на свет ребенка, которому не суждено царствовать? — Она придвинулась ко мне еще ближе, и я почувствовал, как ее губы ласкают мое ухо. — Ты доносчик, Серений, но если ты осторожен и дорожишь своей жизнью, не говори ему, что я согласна умереть от руки своего сына, если такова будет плата за его воцарение.
Она ударила ладонью по краю носилок, рабы подняли их и вынесли из комнаты. Толпа последовала за ней, и возле львиной шкуры с лежащим на ней ребенком остались лишь Домиций Агенобарб, его сестра Лепида и рабы. Рабы смазали тело новорожденного маслом и стали его массировать.
Домиций подошел ко мне.
— Какие секреты выдала тебе Агриппина? Какое послание для ее знаменитого и божественного брата? — спросил он.
Цепляясь за его локоть, Лепида беззвучно смеялась.
— Передай императору, что от змеи может родиться только змея, — снова заговорил Домиций. — Он знает, кто мы есть. Так зачем же он прислал тебя сюда? От меня и Агриппины не может родиться ничего хорошего и полезного для государства, и ему это известно.
И он удалился, не взглянув на ребенка, чья головка покоилась на львиной гриве.
Я видел, что вокруг ребенка витали смерть и недоверие.
Его дядя, император Калигула, полулежал, подперев голову ладонью. Его окружали гибкие женские тела, они терлись о его бедра, ласкали грудь, а он расспрашивал меня о поездке в Анций.
Не показалось ли мне, что новорожденный сын Агриппины и есть та самая змея, которой следует размозжить голову раньше, чем она станет опасной?
Я уклонился от ответа. Не рассказал я и о коже ребенка, пятнистой, как кожа рептилии. Калигулу слегка успокоило то обстоятельство, что младенец вышел ножками вперед — это плохой признак. Он засмеялся, откинул голову, целиком отдавшись опытным рукам женщин, но вдруг выпрямился.
— Мне передали, что этот полоумный Бальбил, астролог, тоже был в Анции. Ты слышал, что он сказал?
Я повторил слова жреца о солнечном венце на челе ребенка.
Калигула резко оттолкнул женщин, поднялся и, кусая пальцы, уставился на меня.
— Агриппина его подкупила! — прокричал он. — Она хочет, чтобы ее сын правил царством Аполлона — Египтом. Для этого и нужен младенец, родившийся от Солнца!
Он ткнул себя в грудь:
— Но Египтом правит император Рима! А сын Агриппины никогда не будет императором, ты слышишь, Серений? Она должна забыть эти бредни!
Погрозив мне кулаком, он вдруг ударил себя так сильно, что его лицо исказила гримаса боли, а челюсти сжались.
Все то же враждебное выражение сохранялось на его лице и на девятый день после рождения ребенка, когда в одном из залов императорского дворца новорожденного причащали, прежде чем дать ему имя. Младенец лежал в ванне из черного мрамора.
Его отец, Домиций Агенобарб, держался поодаль. Скрестив руки на выпяченном животе, он словно хотел показать своим презрительно-скучающим видом, что не имеет к ребенку никакого отношения. Может, это и на самом деле было так.
Агриппина, которая безусловно была матерью, держала ребенка за правое запястье. По другую сторону ванны Калигула, ее брат, сжимал левую ручку ребенка. На лице Агриппины застыла та же гримаса, что и на лице ее брата. Казалось, каждый из них готов потянуть в свою сторону и разорвать это хрупкое тельце пополам.
В полном молчании, не отрывая глаз от Агриппины и Калигулы, наблюдали эту сцену окружающие. На их лицах явно проступали нетерпение и жестокость: все ждали, когда два хищника, оспаривающие одну добычу, вступят в смертельную схватку.
И лишь один из присутствовавших, стоявший в первом ряду, смеялся, переступая с ноги на ногу. Это был Клавдий — дядя Агриппины и Калигулы. Считалось, что он слаб в коленках: чтобы его свалить, достаточно легкого толчка. И все же Клавдия побаивались. Кое-кто подстрекал его против Калигулы, буйного племянника, императора-кровосмесителя и преступника, известного своим необузданным нравом. Но можно ли в таком деле довериться дядюшке Клавдию, жестокому, как и его родственники, но смешному подкаблучнику своей жены Мессалины, которая стояла сейчас рядом с ним. Рассказывали, что это женщина с тяжелыми грудями, широкими бедрами и массивными ляжками раздвигает ноги по нескольку раз за ночь для разных мужчин, которых принимает в своем доме на Аппиевой дороге — настоящем притоне, предназначенном для удовлетворения ее ненасытных аппетитов. Тем не менее Клавдий был у нее в полном подчинении, терпел все измены, делал вид, что верит, будто Октавия, рожденная Мессалиной в браке с ним, его дочь, несмотря на то что столько мужчин — гладиаторов, вольноотпущенных, молодых аристократов — вводили свой фаллос в отверстое лоно его жены!