Сенат же пребывал в растерянности, не зная, кого посадить на императорский трон, и на следующий день было много разговоров, чтобы отменить этот сан и вернуть республике во всей полноте те функции, которые начиная с Августа стали только номинальными. Но в конце концов было решено, что войскам надо дать сделать по-своему, и честь стать императором была предложена взволнованному Клавдию, который чуть не лишился рассудка, проведя всю ночь запертым в казармах.
Первый месяц своего царствования Клавдий с дрожащими коленками прятался во дворце в страхе, что явится какой-нибудь другой претендент на трон и убьет его, и именно в это время, а точнее 12 февраля, Мессалина родила второго ребенка, мальчика, которого назвали Тиберий Клавдий, но позднее все стали называть его Британником в честь состоявшегося в 43 году завоевания Британии. Тогда Клавдий наконец нашел в себе смелость появиться на публике, держа на руках ребенка, словно взывая к сентиментальным чувствам людей. Он считал, что они едва ли решатся убить его, пока он нянчится с младенцем, но на самом деле никто и не хотел причинить ему зла. Калигула навлек на юлианскую ветвь такое бесчестие, что теперь они были совсем не против отпрыска Клавдиев, племянника покойного императора Тиберия. Даже если он был глупцом.
Один из первых актов Клавдия – он вернул из изгнания своих племянниц: Агриппину и ее сестру Юлию Ливиллу, а также коневода Софония Тигеллина, обвиненного в любовной связи с обеими.
Глава 3
Полтора года Агриппина провела в мучительном изгнании, каждый день ожидая, что получит от брата страшный приказ покончить с собой. Каждый день она жила единственной надеждой дожить до следующего утра, потому что в любой момент кто-нибудь мог донести ему – и не важно, правда это или ложь, – что она поддерживает связь с одним из многочисленных людей, которых подозревали в подготовке заговора с целью свержения императора, или что она проклинала его, или что желала ему смерти. Любая история подобного рода, рассказанная кем угодно, например каким-нибудь недовольным слугой, – и ей пришел бы конец. Малейшее слово, брошенное в гневе и переданное рабом или солдатом, жаждущим поощрения, могло привести к появлению на ее пустынном острове офицера с приказом императора, что она должна вскрыть себе вены и истечь кровью, как это обычно бывало. Множество людей получали такие приказы от Калигулы, а до него от Тиберия, и у Агриппины не было никаких причин ждать, что она этого избежит.
Поэтому, когда один из посланцев, прибытие которых каждый раз вызывало у нее ужас, привез известие об убийстве ее брата, восхождении на трон ее добродушного дядюшки Клавдия и ее возвращении в Рим, ей, должно быть, показалось, что черная туча неминуемой гибели чудесным образом рассеялась и небеса озарились ослепительным светом. На тот момент Агриппина была двадцатипятилетней и довольно красивой женщиной. Ее квадратный подбородок и твердый изгиб рта смягчали широко поставленные глаза и шелковистые волосы, разделенные прямым пробором, которые спускались низко на лоб и, прикрывая уши, были стянуты сзади на шее. С учетом той радости и облегчения, которые она испытывала, Агриппина наверняка выглядела блестяще, когда предстала во дворце перед Клавдием, а прием, который он оказал ей, несомненно, был самым доброжелательным. Клавдий всегда любил свою племянницу. На самом деле, когда он находился с ней в Антиуме сразу после того, как она родила Нерона, ей предлагали дать мальчику имя Клавдий. Но в то время Агриппина пренебрегла этим предложением, поскольку Клавдий был никем, и никто не мог подумать, что однажды он станет императором.
Однако встреча Агриппины с новой императрицей едва ли могла быть сердечной, даже если принять во внимание вечное лицемерие, с которым женщины приветствуют друг друга. Как уже было сказано, красавице Мессалине едва исполнилось семнадцать, и она только что стала матерью мальчика, злосчастного Британника. Она еще не могла до конца поверить в свою счастливую звезду, сделавшую ее хозяйкой Римской империи. Все еще ощущая свое положение, как прекрасный, но нереальный и ненадежный сон, она с большой вероятностью могла увидеть в появлении Агриппины вторжение в ее сказочное счастье грубой пугающей реальности.