— Не я один?
— Конечно, — отечески продолжал Сенека. — Верней, не все, а лишь хорошие поэты. Плохие уверены в себе. И, поскольку слепы, всегда довольны собой. А хорошие видят трудности, знают, что желаемое и результат — это небо и земля.
— Ты только утешаешь меня, — сетовал император.
Сенека посмотрел на него: экий упрямый, настойчивый. Став серьезным, пожалел Нерона.
— Нет, в утешении ты не нуждаешься, — сказал он. — И впрямь не нуждаешься.
— Значит, не такие плохие стихи?
— Не плохие, — он помолчал минутку, — а великолепные. Просто великолепные.
— Можно тебе верить? — недоверчиво спросил осчастливленный Нерон.
Сенека попросил элегию. С любопытством потянулся за ней, но, взяв в руки, невольно поморщился, точно дотронулся до мерзкого мокрого червяка. А это были всего лишь стихи, ни о чем не говорящие, грамотные, с правильным размером, — обычные мифологические картины. Философ знал, что ничем не поможет ни своему ученику, ни его стихам. Но слегка поправил черновик — все-таки чуть получше будет, — зачеркнул несколько строк. Потом они вместе прочли «Агамемнона». С одинаковым увлечением. Император был вне себя от счастья.
— Разве я не прав? — ликовал Сенека.
— Прав.
— Обещаешь больше не падать духом?
— Да, — пролепетал в восторге Нерон. — Но пойми мои страданья. Я знаю, самое прекрасное и важное в жизни — сочинять. Единственное стоящее дело. Другого нет. А если это невозможно или у меня нет способностей, — и он растерянно посмотрел по сторонам, — что мне здесь делать?
— Как скромен ты, император, — сказал Сенека с некоторой ревностью, которую ощущает каждый писатель, когда собратья хвалят его за мастерство и он убеждается, что и другим знакома радость творчества.
— Нет, не я, а ты скромен, — доверительно промолвил Нерон. — Недавно, закончив элегию, я поехал прокатиться. Лошади неслись галопом. Вокруг была такая красота и свежесть! Вместе со мной мчалось лето. Словно я в столбе пламени летел ввысь.
— Ты истинный поэт, — похвалил его Сенека. — Только поэты умеют так выражать свои чувства. Смотри же, напиши об этом.
— Об этом?
— И об этом. Обо всем, о чем думаешь. И не откладывая. Дитя мое, перед тобой бесконечный путь совершенствования. Ты же молод. А в область истинного искусства вступают на склоне лет.
Сенеку забавляло, что на троне сидит поэтишка, и его тщеславию льстило, что там, наверху, ловят каждое его слово. Перед ним открывались новые перспективы. Дружба его с императором действительно становилась с каждым днем все теплей, сердечней, крепче. И пробудившаяся страсть Нерона помогала его планам. В интересах империи хотел он исподволь воспитать императора в духе кротости и милосердия, а для этого не представлялось лучшей возможности, чем занятие поэзией, — лекарства для Нерона и для девяноста миллионов его подданных. У Калигулы и других императоров не хватало, должно быть, лишь капли любви к искусству. Эта мысль вовремя осенила Сенеку. Отбросив до сих пор терзавшие его последние сомнения, он заговорил с императором. Свысока, словно сам сидел на троне.
— Поистине, ты не только поэт, но и умный человек; тобой сделан правильный выбор. Теперь мир целиком принадлежит тебе. Только могущественные правят им. Но лишь поэт полностью владеет миром, царит в нем, как Атлас держит на плечах землю. Без искусства нет полноты жизни. Даже философ не такой цельный и счастливый человек, как поэт. Философ всего лишь предотвращает беды. А поэт преображает зло в добро, даже когда беда уже свершилась. Восемь лет провел я в изгнании на острове Корсика, вдали от Рима. Среди унылых скал и еще более унылых варваров. Друзьями моими были только малярийные комары и горные орлы. Я погиб бы наверняка, если б не был поэтом. Но в ужасном одиночестве я, закрыв глаза, переносился туда, куда хотел. Изгнание было лишь сном.
— Лишь сном, — прошептал Нерон и посмотрел на старца, как факел пылавшего от чахоточного жара.
— Властвуй людьми и с помощью поэзии властвуй собой, — сказал Сенека. — Только вперед. Непрерывно пиши все новое и новое. Не копайся в прошлом, забудь, отбрось его, как дерево — сухую листву.
Нерон слушал с благодарностью. Неизлечимый больной, которого вводят в заблуждение.
— Почитать мне что-нибудь? — спросил он.
— Нет, — испуганно ответил Сенека.
— Почему?
Сенека дорожил своим влиянием на императора. Нельзя было допустить, чтобы Нерон познакомился с более значительными, чем он, Сенека, поэтами.
— Впрочем, почитай, пожалуй, — прибавил он, — только немного.
— Что?
Сенека стоял в раздумье, как врач, которого просят прописать диету.
— Гомера и Алкея, — посоветовал он. — Может быть, Пиндара. Тиртея не надо. Его пока не читай.
Наконец он получил свой «докторский» гонорар. Двести тысяч сестерциев.
— Тебе прежде всего надо окунуться в жизнь, — сказал он. — Ты еще не знаешь жизни, источника всякого опыта. Молодежь видит лишь поверхность явлений, шелуху и оболочку, то, что в глубине, ей пока недоступно. Отсюда, с высоты, тебе и не разглядеть всего. Надо спуститься пониже. Изучить жизнь. А потом потолкуем об этом.
— Да, — покорно пролепетал император. — Веди меня за собой, — попросил он, словно лунатик.
Глава восьмая
Литературная школа
Император много работал. Ночью возле его кровати лежала палочка для письма, и он записывал все, что приходило в голову. Сочинил несколько стихотворений. Идиллию о Дафнисе и Хлое и оду о стреловержце Аполлоне. Принялся за трагедию, и работа подвигалась с удивительной легкостью.
Нерон был доволен собой. За год написал столько, что можно было составить небольшую библиотеку, и он с гордостью смотрел на свои сочинения.
Время распределил он так, чтобы ни минуты не пропадало даром, — все направляло его к одной большой цели. Он жадно учился. Читал стихи и некоторые заучивал наизусть, чтобы их музыка, влившись ему в душу, оплодотворила ее. После уроков Сенека ходил с ним на прогулки, показывал все, привлекая внимание к тому, чего раньше Нерон не замечал. Ученик казался способным.
Кроме того, император занимался сам, следуя указаниям своего учителя.
Вместе с инженерами отправился он как-то в предместье, где медленно, лениво шла работа по благоустройству города. Пока инженеры совещались, он, покинув их, приказал нести себя на носилках в грязные и кривые улочки, где ютилась в страшной нищете беднота.
В канаве медленно текла грязная жижа, и на улице, где погонщики били палками мулов, среди сапожных мастерских, покосившихся кабачков, на краю рва валялись дохлые кошки, собаки. Зловоние и смрад били в нос. Красота гибели отпугивала и притягивала.
Нерон, который прежде, сторонясь жизни, лишь с наигранным, вынужденным интересом наблюдал ее, остановил носилки.
Мужчины и женщины высовывали головы из окон лачуг и, словно над ними разверзлось небо, испуганно прятались.
Он не спускал с них глаз. Жажда познания стала его второй натурой. Императора волновала близость незнакомых людей, скрывавших в себе неведомые сокровища, бремя тяжелой жизни; его терзало мучительное любопытство, что же несут они в себе. Когда какой-то оборванец проскользнул в дверь, он долго смотрел ему вслед.
Возле канавы сидела старуха. Она растирала покрытые болячками распухшие ноги.
— Болит? — оглядев ее, спросил Нерон со смутным умилением и дерзким любопытством.
Старуха тупо посмотрела на него. Ничего не ответила.
— У тебя, верно, очень болят ноги, — колеблясь между участием и жалостью, громко сказал император. — Хочешь, чтоб не болели? И ты могла бы бегать? Как в двадцать лет?
И на это не ответила женщина; слезы текли по ее лицу.
— Не плачь, — с лукавым блеском в глазах продолжал Нерон. — И у меня болят ноги. Потому я передвигаюсь в лектике. — И он удалился.
Несколько раз уже выкидывал он такие шутки. Однажды погнался за пешеходами, которые и не подозревали, что их преследует император, пока наконец не скрылись, испуганные. В другой раз уверял дурнушек, что они хорошенькие, и красоток, что они безобразные. И, смутив всех, хохотал.
Нерон почти не занимался государственными делами, однако слыл хорошим правителем. Его бездушие принимали за милосердие, безразличие — за доброту. Вместо него правила мать; раньше, спрятавшись за занавесом, слушала она, что происходит на заседаниях сената, а теперь уже председательствовала на них, и все зависело от Агриппины и Палланта, ее любовника. Они вдвоем управляли империей.