— Что же, нужно приготовиться, — сказал философ, но в голову ему не приходило ничего, ни одна мысль, ни одна истина из тех, которые проповедовал он в своих «Нравственных письмах»; им владел только страх перед чем-то никому не ведомым, ожидавшим его впереди.
Подойдя к приговоренному, ликторы разогнули ему правое колено. Вперед выступил врач. Это был изнуренный раб, несколько лет занимавшийся врачеванием. Порученное дело ему не нравилось.
— Миленький доктор, нельзя ль подождать еще чуть-чуть, хотя бы минутку? — с кроткой насмешкой над собой спросил Сенека. — Все-таки жаль...
Но центурион торопил, чтобы не остыла вода. Один из ликторов поднес к правой ноге Сенеки факел.
— Да будет так, — промолвил философ, подставляя врачу колено.
Он следил за всем происходящим.
Чтобы остро наточенным ножом вскрыть вену под коленной чашечкой, главное русло жизни, где кровь льется потоком, врач со знанием дела нащупывал ее. И быстро нашел. Потом с силой рассек. Обызвествленная вена сухим треском ответила на прикосновение ножа. От боли Сенека заплакал. Паулина и ученики тоже плакали.
Теперь все ждали. Но старая кровь, загустевшая от долгой жизни, как выдержанное вино, не хотела течь.
— Не идет кровь, — с досадой сказал врач.
Тогда и на левой ноге рассек он главную вену. Просочилась тонкая темная струйка. Затем вскрыл запястья на обеих руках, которые Сенека держал над водой.
— Пишите, я расскажу, как это происходит, — непринужденно заговорил философ. — Я вижу ванную комнату, факел и вижу вас, всех вас, здесь сидящих. Плачущую Паулину, дорогую и незабвенную, — и он повернулся к ней, взмахнув рукой, — учеников, врача и солдат. Меня поражает, как это просто. И я жду, что последует.
Он слушал, как капала кровь, окрашивая воду в розовый цвет.
— Слабость чувствую я, — продолжал он, — словно чуть клонит ко сну. А может быть, легкость. Больше ничего. — Он опять помолчал немного. — А теперь руки и ноги у меня тяжелые. И мне плохо. Запишите: плохо. Но глаза ясно видят. Я слышу свой голос и сознаю, что говорю.
Тут Сенека стал белым, как стена.
— Меня тошнит. — И он склонился над ванной.
— Из-за потери крови, — пояснил врач.
— Вокруг черно, — прибавил Сенека, — точно все из черного сукна. Не умирайте. Люди должны жить долго.
Он глубоко дышал.
— Нет ничего таинственного, только страшно. Тайны я еще не постиг и, как видно, раскрыть не смогу. Но я, наверно, уже где-то у пропасти.
Время от времени он замолкал. Терял сознание в объятиях поддерживавшей его Паулины.
— А сейчас что чувствуешь? — склонившись над ним, спросил один из учеников.
Сенека не отвечал. Его голова покоилась на молодой налитой груди Паулины, на милой живой погребальной подушке. Но ученик еще раз попытался вывести его из состояния вечного сна.
— Что чувствуешь? — опять спросил он и, словно желая разбудить, прикоснулся к его лицу.
— Не то, что предполагал, — с трудом, но отчетливо проговорил Сенека. — Другое. Совсем другое.
— Что? — спросили одновременно оба ученика.
Всхлипнув, Сенека закачался. В ванне переливалась кроваво-красная вода.
Тогда центурион предупредительно увел Паулину. Один из ликторов, взяв смертника за обе руки, легким движением столкнул его с высокого табурета в горячую воду. Поэт еще раз вздохнул и пошел ко дну.
От его последнего вздоха остался пузырек.
Он долго колыхался на поверхности. Потом лопнул.
Сенеки не стало.
Глава тридцать первая
В одиночестве
Незадолго до полуночи верховный авгур искупался, съел сердце грифа, затем, облекшись в белоснежную тогу и взяв фонарь, вместе с другими авгурами отправился в лес, туда, где обычно наблюдали за небесными знамениями.
Была бурная беспросветная ночь. Сильные порывы ветра несколько раз задували фонарь. Палкой разделив небосвод на четыре части, авгуры напряженно всматривались в него, но долго ничего не видели. Занялась заря, однако ни одна птица не пролетала по намеченным на небе квадратам — ни скоп, ни сарыч, по полету которых можно давать предсказание, лишь облака лениво катились клубами да скользили тени. Авгуры ждали появления голубя, птицы императора, ибо теперь с их помощью Нерон хотел узнать свою судьбу.
Это случилось впервые с тех пор, как он вступил на престол, раньше никогда не обращался он к ним. Империя переживала тогда тяжелые дни. В Иудее шла война, ее жители, восстав, убили римского наместника. Аскалон[39], Акры[40], Тир[41], Гиппон[42] были объяты огнем, в Гадаре[43] шла резня, и из других провинций приходили малоутешительные донесения. В Галлии весной разразился мятеж, и Виндекс предупредил императора, чтобы тот готовился к смерти. Из Испании не было никаких вестей. Гальба не желал раскрывать свои карты, и поговаривали, будто он присоединился к Виндексу. Тревожные слухи расползались по Форуму, хотя распространителей их строго карали, и в армии уже никто ничему не верил.
Нерон похоронил и Поппею. Вернувшись как-то с ристалищ, в разгар жестокой ссоры он набросился на нее и окованным железом сапогом ударил в живот; Поппея носила под сердцем ребенка, надежду бездетного императора. Когда ее подняли на постель, она была уже мертва. Покойницу набальзамировали, так как иудейские священники не разрешили ее сжечь, положили в гроб, и сам император произнес прощальное слово. Искренне оплакивал он эту женщину, которая была для него горьким утешением в несчастье, и после ее смерти страшно тосковал. Некому было терзать и вдохновлять его. И он отправился на поиски той, что прежде учила его жить и страдать. Одолеваемый мрачными мыслями, ходил вокруг Большого цирка, возле лачуг проституток, и то одну, то другую гетеру принимал за Поппею, но потом обнаруживал в ней какую-нибудь едва заметную, чужую черточку, отпугивавшую его. Горе сломило Нерона; днем и ночью метался он, разъезжал повсюду, в отчаянии разыскивал погибшую императрицу, убежденный, что непременно нападет на ее след. Наконец он обрел ее в мальчике по имени Спор. В первое мгновение мальчик показался ему не похожим на Поппею. Но когда Нерон внимательней к нему пригляделся, ожили все забытые воспоминания, и ему почудилось, будто в странном, ином обличье вернулась к нему та, единственная, любимая. Поппеей назвал его император. Спор был полней, чем она, но, в сущности, очень похож. Тот же лоб, волосы, несколько веснушек на щеках, капризный, чуть упрямый рот, чей поцелуй напоминал вкус изюма.
Нерон не мог успокоиться, пока не привел его под желтой фатой в храм и на торжественной церемонии верховный жрец не сочетал их браком. По этому случаю сенат собрался в полном составе. Спора сопровождали женщины; на нем было девичье платье, крошечные желтые башмачки, похожие на бабочек, красное покрывало, как у жриц Весты, на голове майорановый венок, волосы заплетены в косы. Жрец, по обычаю, вручил невесте вербену, символ плодовитости, и сенаторы пожелали новобрачным счастья.
Но мальчик оказался глупым и молчаливым. После обеда всегда хмелел и спал целыми днями. А Нерон снова принялся искать и никак не мог найти утраченное.
Тогда он обратился к авгурам.
Авгуры долго ждали, но птицы все не показывались, боги не желали сообщить свой приговор. Птичьих криков не было слышно. Вороны, совы, сычи безмолвствовали. У жрецов уже устали глаза и уши. Но вдруг при сильном порыве ветра они услышали на востоке человеческие голоса, слабые и неясные стоны, словно хрипели удавленники или утопленники, а на рассвете шум усилился, внезапно перешел в рев, потом замер. Верховный авгур побледнел.
То, что он усмотрел в этом знамение, подтвердили гаруспики, изучавшие печень, почки и желчь принесенных в жертву животных. Священные куры и те пренебрегли насыпанным им пшеничным зерном. На следующий день пророчество сообщили императору, посоветовав ему быть крайне осторожным, предусмотрительным и молиться, обратившись на север, туда, где обитель самих богов.