Естественно, что политическая деятельность была перенесена из официальных сенатских заседаний на узкие совещания принцепса и его фаворитов, среди которых все чаще стали появляться люди, стоящие вне «благородного общества» Рима, — вольноотпущенники, личные императорские слуги с холопским, рабским отношением к властям и кичливым высокомерием выскочек. Так было особенно при Клавдии, когда канцелярией управлял вольноотпущенник Наркис, финансами — другой вольноотпущенник, Паллант (проходящий перед нами на первых страницах романа Костолани), сбором налогов — отпущенник Каллист и ряд других. Они были нередко энергичными, дельными, толковыми людьми, среди них подчас мог встретиться и начитанный человек, ценящий знания, но складывавшиеся поколениями принципы патрицианской чести и уважение к институтам Римской res publica оставались им абсолютно чуждыми.
В это трудное время прямая оппозиция была практически невозможной. Если попытаться определить ее в двух словах, нужно сказать, что в I в. до н.э. — I в. н.э. происходила индивидуализация общественной жизни. Старые гражданские идеалы сложили свои головы на полях «гражданских войн», окончательно были растоптаны Октавианом Августом и его преемниками. Римлянин перестал ощущать органическую естественность связи с Римским государством — государство воспринималось не как «свое», а как «принцепса». Своим была семья, дом, поместье, — и столетие Октавиана и Нерона неожиданно обнаружило колоссальный интерес к этой стороне человеческой жизни: к предпринимательству, к возделыванию земли, к домашнему уюту, к проблемам бытового поведения. Но индивидуальный человек — нечто иное, нежели гражданин. Гражданин стремится к успеху, к отличиям, к тому, чтобы своим умом и воинскими подвигами способствовать процветанию своего отечества. Думающего римлянина I в. н.э. занимали иные проблемы, и главной из них было: как вынести жизненное бремя? Или иначе: как прожить, чтобы не испытывать страданий?
И здесь мы снова должны вернуться к человеку, который наряду с Нероном является главным героем романа Костолани, — к Сенеке. Не только поэт, но и выдающийся мыслитель своей эпохи, Сенека был наиболее последовательным выразителем римского индивидуализма как в своей практической деятельности, в своем неприкрытом стремлении к богатству, роскоши, изяществу быта, так и в морально-философском учении, суть которого состояла в необходимости для человека приучить себя к представлению о бренности нашего пребывания на земле, к необходимости довольно скоро расстаться со всеми земными сокровищами, к тому, что все земные ценности преходящи, ничтожны и что непреходяще только одно — умение стать выше этих ценностей. Противоречие? Но оно отвечает противоречивости эпохи: с одной стороны, надо пользоваться тем, что может дать тебе жизнь, с другой — не следует горевать, когда Рок (или принцепс) отнимает у тебя все, чем ты обладаешь.
Если к роману о кровавом поэте Нероне возвратиться с некоторым запасом исторического опыта, то неожиданное, на первый взгляд, сопряжение поэзии с тиранией получает как будто бы разумное объяснение. Прежде всего, связывая безнравственную жестокость Нерона с поэзией его времени, Костолани отказывается от распространенного с древности псевдопсихологического, так сказать, генетически-психиатрического объяснения тирании Нерона. Не потому он был жесток, что родился психически неуравновешенным (тогда бы, повторим, никакой социально-исторической проблемы и не существовало), но потому, что в природе «поэзии», гнавшей его, как некогда овод гнал несчастную Ио, уже содержался зародыш преступления.
Художественное прозрение Костолани позволило ему, повествуя о Нероне, создать еще до торжества фашизма в Германии антифашистскую книгу — и Томас Манн, тогда еще тоже не ведавший о грядущей судьбе своей родины, Томас Манн, для которого тема соотношения искусства и нравственности постоянно стояла в центре творчества, тонким чутьем художника ощутил в «Нероне, кровавом поэте» гуманистическую и, следовательно, антифашистскую направленность.