Когда-то в горячке ему приснилось, что у него, во рту — раскаленный песок, впитывающий его слюну и хрустящий в зубах. Теперь его преследовал подобный же кошмар.
Он изобличал себя в бездарности и тупости, терялся в бессмысленной пустоте своих стихов. Наконец, исполненный мук, он принялся за их исправление.
Он выкинул середину, вследствие чего образовалась брешь, пристегнул начало к концу, а конец — к началу, переделал гекзаметры в нентаметры, собрал части в прежнее целое и начал снова писать, но уже без настоящей веры.
Он отделывал стих, вставлял новые строки, и произведение все разрасталось, став в десять, двадцать раз объемистей, чем он желал. Оно было подобно переросшему его чудовищу, угрожавшему поглотить его.
Изнемогая, Нерон остановился. Он не захотел даже прочесть написанное, отказался от него. Вспомнив о Сенеке, он воскликнул прерывающимся голосом:
— Спаси меня! Я этого не перенесу! Я погиб!
Философ ничего не понял, пока не заметил у Нерона рукописи.
Он подсел к воспитаннику.
— Успокойся! — проговорил он, ласково улыбаясь.
До этой минуты он полагал, что император не интересуется больше своим произведением, что он предал это забвению, как это сделал он сам.
— Оно вышло скверно! — пробормотал Нерон, — очень скверно!
С лица Сенеки не сходила улыбка.
— Ты улыбаешься! — укоризненно сказал Нерон.
— Щеки твои румяны, глаза — юны и блестящи. Лишь мимолетное облачко заслонило солнце!
— Я не удовлетворен, — проговорил император подавленным голосом.
— Это мне с давних пор знакомо! — ответил Сенека. — Таковы все поэты.
— Разве и другие это испытывают?
— Разумеется, — подтвердил учитель, отечески его успокаивая. — Впрочем, не все; только хорошие поэты. Плохие — те в себе уверены. Они всегда собой довольны, ибо они слепы. Лишь истинные творцы чувствуют все трудности искусства, знают, какая пропасть лежит между тем, к чему они стремятся и что создали!
— Ты только утешаешь меня!
Сенека взглянул на императора; увидел его ожесточение и злобную мрачность и проникся состраданием.
— Нет, — проговорил он, — ты не нуждаешься в утешении!
— Значит, мое произведение действительно не плохо?
— Не только не плохо, но… — Сенека сделал паузу, — великолепно! Поистине великолепно!
Нерон просиял; однако с тенью сомнения спросил:
— Могу ли я тебе верить?
Сенека с притворным интересом потребовал рукопись. Но, коснувшись ее, он невольно поморщился, словно его заставили ласкать отвратительное липкое насекомое.
Стихи были перегружены мифологическими образами; ритм их был вылощен; они были безнадежно-серы.
Мудрец знал, что ни произведению, ни автору — ничем не помочь.
Чтобы тем не менее как-нибудь реагировать, он остановил выбор на первом, менее скверном варианте, вычеркнул несколько строк и вместе с Нероном прочел всю элегию.
Оба казались одинаково восхищенными. Император был вне себя от счастья.
— Видишь, я был прав! — торжествуя воскликнул Сенека.
— Да!
— Обещаешь ли ты мне бросить всякие сомнения?
— Обещаю, — пролепетал Нерон, задыхаясь от восторга. — Но пойми причину моих мучений. Я постиг, что самое прекрасное и возвышенное в мире творить. Одно только это ценно; больше ничто! Признаюсь: я всегда мечтал быть поэтом. Но если мне это не по силам, тогда… — он растерянно оглянулся вокруг, — тогда — что мне остается делать?
— Как ты скромен, император, — проговорил Сенека, с оттенком того ревнивого чувства, которое пробуждается в поэте, когда другие превозносят его искусство, и он узнает, что и они приобщались к его восторгу.
— Нет, я не скромен. Знаешь ли, — доверчиво начал Нерон, — после того, как я написал элегию, я выехал на прогулку. Кони словно летели. Все кругом дышало красотой и свежестью. Мне казалось, что вместе со мной мчится лето. Меня как будто охватывало и уносило пламя…
— Ты — подлинный поэт! — сказал Сенека, — только поэт может так говорить. Обо всем этом тебе следовало бы написать.
— Об этом?
— Да. Обо всем, что у тебя на уме. Как только возникает мысль — запечатлевай ее! Дитя! Перед тобой бесконечный путь совершенствования. Ты молод, а истинное искусство принадлежит старости…
Образ юного стихотворца на троне пленил честолюбие Сенеки. Ему льстило, что с высоты престола прислушиваются к его словам. Перед ним открывались широкие горизонты. Дружеские, сердечные отношения между им и императором с каждым днем крепли.
Сенека намеревался использовать пробудившуюся страсть Нерона. Ему хотелось, искусно оплетая его своим влиянием, склонить правителя государства к кротости и гуманности. Он не мог представить себе лучшего случая помочь и императору и девяностомиллионной массе его подданных.