«Американцы и англичане лишили нас возможности иметь равное оружие, – подумал Тамеичи. – Значит, мы должны создать оружие, которого ещё нет ни у кого: нельзя запретить то, чего не существует. Разум, если его хорошо заточить, станет острее меча».
Капитан Миязака растил из своего сына самурая, растил в духе бусидо[4] – точно так же, как растили его самого. Семья и наставник формировали будущего идеального воина, прививая ему полное безразличие к смерти, страху и боли, сыновнюю почтительность и преданность сюзерену. Семья и учитель-сэнсэй заботились о том, чтобы будущий самурай рос отважным и мужественным, выносливым и терпеливым, и мог пренебречь собственной жизнью ради жизни другого. Тамеичи помнил, как отец посылал его ночью на кладбище, и мальчик шёл туда, превозмогая страх; помнил он и то, как по приказу отца он осматривал ночью голову казнённого преступника – на ощупь голова была отвратительной, но юный самурай коснулся её, чтобы оставить на мёртвой коже знак, доказывающий, что будущий воин побывал на месте казни. Сын самурая выполнял тяжёлую работу, проводил ночи без сна, ходил зимой босиком, возвышая дух через страдания и муки плоти.
Тамеичи Миязака должен был стать одним из многих, но его наставник разглядел в мальчике то, чего не заметил его отец. «Такие люди, как твой сын, – сказал старый сэнсэй, – рождаются раз в тысячелетие. Его ум – это подарок богов, искра, из которой можно раздуть великий костёр, озаряющий весь мир. У императора тысячи мечей, но один твой сын сделает больше, чем миллион мечей, обнажённых во славу Ямато. Верь мне – так оно и будет, если мы не оставим талант твоего сына в небрежении».
– Помни, Тамео, – сказал Миязака-старший, разливая сакэ и в последний раз называя сына детским именем, – ты самурай и сын самурая, помни об этом в далёкой чужой стране.
– Я буду помнить об этом, отец, – ответил Миязака-младший.
Молодой японец действительно не нашёл друзей в далёкой стране дождей и туманов. Но он не нашёл в Англии и врагов – по крайней мере, врагов явных: никто не выказывал ему свою неприязнь открыто. Преподаватели обращались с ним так же, как и с любым другим студентом, а отчуждение сверстников было ровным и спокойным, и только обострённое воспитанием восприятие позволило Миязаке почуять насторожённость и страх студентов-европейцев, скрытые под маской холодной и ни к чему не обязывающей вежливости. У Тамеичи ни с кем не сложилось даже просто приятельских отношений, да он к этому и не стремился, хотя по мере возможности принимал участие и в спортивных состязаниях, и в диспутах, и даже в шумных студенческих вечеринках, стараясь при этом не выделяться и не подчёркивать свою инаковость и чужеродность – Миязака понимал, что это необходимо для того, что он считал главным: для получения знаний, накопленных расой белых людей (ведь именно за этим он и прибыл в Англию). Он был спокоен, холоден и бесстрастен, и только однажды, на второй год пребывания в Кембридже, ледяная броня молодого самурая дала трещину под натиском могучего древнего чувства – любви, перед которой не могли устоять самые великие воители прошлого.
…Её звали Дженни. Она была студенткой Ньюнхэма, чисто женского кембриджского колледжа, где обучались девушки, причём только они: среди студентов Ньюнхэм Колледжа не было ни одного юноши. Дженни изучала восточную филологию, что и стало причиной её знакомства с Тамеичи – никакой другой причины не было. Поначалу.
Они стали встречаться, сначала изредка, затем всё чаще и чаще, проводя в обществе друг друга всё больше и больше времени. А потом – потом случилось неизбежное: между молодыми людьми возникла дружба, почти незаметно перешедшая в нечто большее. Любовь не считается ни с расовыми теориями, ни с предрассудками, ни с вековыми традициями: она просто приходит, не спрашивая ни у кого дозволения.