— Я поговорила с ним.
— О чём?!
— Пойдём! Ты будешь ужинать, а я всё расскажу.
* * *
Я пытаюсь расспрашивать, но она молчит. Устраивается на стуле с обратной стороны стола и молчит. А потом служанка приносит мой ужин… а Алиса всё равно молчит, всем свои видом намекая на то, что сначала я должен хотя бы немного набить свой живот.
И я набиваю, борясь с любопытством. После того, как в нём оказывается пяток крохотных и очень вкусно запечённых в сыре птичек, ароматно зажаренный в виноградном соке бочок какого-небольшого незнакомого зверька, немного фруктов и вина — отодвигаю от себя тарелку.
— Я почти умер от любопытства, — признаюсь я.
— Зато поел, — улыбается она.
— Так, о чём ты поговорила со своим папой? — наконец-то я могу повторить свой вопрос и надеюсь услышать ответ.
— О нас, — она откидывается на высокую спинку своего стула и смеётся.
— О нас?!
Вот это да, а я и не подозревал какие здесь дела творятся.
— Не пугайся, — Алиса перестаёт смеяться и её личико становится серьёзным. — Не совсем о нас. Я сказала ему, что уже взрослая и имею права встречаться с парнями.
— И что он? — Я оглядываюсь на горничную, которая бесшумной тенью появляется в комнате. Появляется с подносом в руках. На нём — чайник и чашки.
Ставит поднос сначала передо мной, выставляет с него чашку, наполняет из чайника почти густым ароматным чаем, а потом идёт к Алисе.
— Он вредина, — отвечает на мой вопрос та, когда горничная исчезает за дверью.
— Он запретил?
— Да, — её брови обиженно сходятся. — Но есть и хорошая новость.
Она тянется к своей чашке с чаем, поднимает его к своему маленькому носику и вдыхает аромат.
— И какая же?
— Мне можно целоваться! — она касается пальчиком своих губ.
— Целоваться?! — изумляюсь я.
— Да! Он так и сказал — если вы не зайдёте дальше поцелуев, я не буду тебя ругать. И его тоже.
Да уж, Тринити еще тот суровый папаша. Алиса очень привлекательная девушка, с отличными формами и её тело уже явно созрело для удовольствий. И возраст у неё тоже совсем уже не детский — по законам любого, даже самого строгого мира, ей уже всё можно.
— Поцелуи тоже совсем неплохо, — говорю я чтобы её ободрить, а сам думаю, что поцелуй, если за ним не последует что-нибудь более интересное, просто мучение.
— Ванна? — Алиса вскакивает. За окном уже стемнело, а она выглядит очень бодрой. Не напилась ли она кофе? Кофе или…
— Ванна — это отлично, — соглашаюсь я и тут же предупреждаю. — Но если я там буду один.
Она подходит, наклоняет голову — так что, её волосы цвета лунного золота взрываются тысячей искр в свете лампы — и заглядывает мне в глаза.
— Конечно, один, — она касается пальчиком моей щеки. — Но потом…
Её взгляд становится почти хитрым.
— Потом ты будешь учить меня целоваться… ведь я никогда не делала этого.
* * *
Мы сидим в саду и смотрим на звезды. И болтаем обо всём. Обо всём, кроме прошлого Алисы и её отца. Давно уже пора спать, но спать совсем не хочется. И эти огромные белоснежные бабочки почти не отличимые от цветков сакуры, которая окружает нашу скамейку. Мы сидим на белоснежной витой скамейке совсем близко друг к друг и говорим почти обо всём.
Алиса спрашивает меня планах, и я отвечаю ей так, словно не предстоит мне всего через пару дней пройти по лезвию над пропастью. Будто не предстоит убить первым чудище Тунга-Оро, а если не смогу — бежать вместе с кланом в пещеру с Заброшенным Храмом.
Я отвечаю о городе, который будет построен рядом с пещерой, о городе размером с главный замок Хинун, и она слушает меня, широко открыв глаза. И она верит мне, верит в то, что всё будет хорошо.
А еще она рассказывает мне о том, как ребёнком, где-то в землях, даже название которых я повторить не смогу, она потерялась. Потерялась в пустошах, отошла от корабля, на котором они с отцом летели и заблудилась. И так удачно заблудилась что Тринити её сутки не могу найти.
О том как ночевала в узкой расселине, а напротив стояла голодная как смерть хидо и тоскливо выла, в надежде на то, что девочка выберет быструю смерть от её зубов.
— Ты смелая, — не могу не сказать я, глядя на Алису другими глазами.
— Ага, — смеётся она, — но больше глупая. Вот надо же было быть такой дурой, чтобы пойти гулять в пустоши. А мне ведь всего четыре года тогда было.
— Но ты выжила, — спорю я.
— Ну да. Но у меня не было выбора. Эта дурацкая хидо стояла напротив меня всю ночь.
Она вдруг начинает смеяться еще сильнее и мне нравится её спех — звонкий, он разносится над спящим садом.