Злость накатила волной, затуманила рассудок. Я рванул наручники и выдрал их вместе с кольцом, к которому они крепились — Быков побледнел и шарахнулся в сторону.
— Ни с места! — рявкнули за спиной. — Стреляю!
За мгновение пронесся вихрь мыслей. «Какой смысл теперь? — твердила ярость. — Ты сгниешь в тюрьме. Уйди красиво, забери с собой эту гниду». Разум возражал: «Жизнь — самое ценное. Пока ты жив, можно все исправить». Я вспомнил свою предыдущую смерть, вдохнул, выдохнул, поднял руки, собираясь лечь, но — удар по голове сзади… И темнота.
Очнулся я в обезьяннике на койке. Меня, конечно, швырнули на пол, но обитатели сжалились, подняли, перенесли. Я запустил руки в волосы и нащупал шишку на виске.
Живой. Хорошо это или плохо?
— Очухался, — прозвучал знакомый голос вора Тимофея, и в нем сквозило неожиданное сочувствие. — Ты как, эй?
Меня легонько толкнули в бок. Я резко крутнул головой — затошнило, значит, есть сотрясение.
— Живой, — хрипнул я и перевернулся на бок.
Тимоха кивнул и сел за стол к подельнику. Они больше не желали мне зла, приняли в стаю. С губ сорвался смешок. Вот теперь моя стая, мои друзья и собеседники — грязные, перекошенные, с гнилыми душонками.
На мне теперь клеймо, и привычный мир смотрит на меня, презрительно скривив морду, я там чужак, опасный асоциальный элемент.
Живешь ты себе по совести. Никому не делаешь зла, даже, можно сказать, творишь добро, и тут по досадному недоразумению тебя затягивает в жернова машины под названием Система. Ей насрать, что ты верный друг и хороший парень. Скрипят, вертятся шестеренки, перемалывая твою личность. Системе плевать на частности. Затесался вяз среди срубаемых дубов — кому какое дело?
Я ощущал себя даже не тлей — бактерией, не стоящей рассмотрения. Убили великого Шуйского, а я просто попал под раздачу, и как теперь доказать, что я не виноват?
Должен, непременно должен найтись выход. Писать жалобу Горскому? Ха-ха! Выйти на бээровцев и сознаться, что я одаренный… И что? Обвинение предъявлено, и оно более чем серьезное. Главный подозреваемый упомянул меня, теперь хрен отмажешься.
Из раздумий меня вывел подельник Тимофея.
— Эй, ты, боксер! Раз тебя снова сюда привели, значит, поедешь в СИЗО с нами вместе. По какой статье проходишь? Разбой?
— Не прохожу, силой тащат, — проворчал я.
— Ага, расскажи. Да не ссы, не наседка я.
Вспомнилось, что наседками называли сидельцев, сотрудничающих с органами. Таких подсаживали к заключенным, чтобы они втирались в доверие первоходов, выведывали их секреты, а потом использовали в своих целях или сливали ментам. Растерянный первоход, ощутив поддержку, и рад стараться, и еще на один срок себе наговаривает, в то время как бывалый сиделец все эти приемы знает и помалкивает.
В той реальности я читал, что самый ад в СИЗО — никаких прогулок, вонючие забитые камеры, беспредел. В тюрьме хоть есть мизерная свобода перемещения, в библиотеку можно ходить, на работу. А учитывая сложность моего дела, в СИЗО я могу прокуковать и полгода, и год.
Все, конец футбольной карьере! Да, я выбрал жизнь, но разве то, что меня ожидает — жизнь?! Песок не замена овсу.
Заскребла мысль о Лизе, и стало стыдно, что, поглощенный своими проблемами, я не думаю о ней. Ее, наверное, тоже прессуют, заставляют писать признание во всех грехах. На ее семье теперь клеймо, которое не смыть и кровью. Внучка врага Родины. Большой плюс, что у меня нет семьи, на меня не через кого давить.
Хотелось обнять Лизу, утешить в трудные минуты, но как? У меня нет связи с внешним миром.
Кардинала, которого раздражало мое мельтешение, в камере не было, и я принялся метаться от стены к стене, как тигр в клетке. Выход… Мне нужен выход, нужна цель. Что-то, за что можно зацепиться и удержаться.
Дар! Они могут отобрать честное имя, посадить меня в клетку, но никто не отнимет мой дар. Я буду развивать его, а когда выйду, а я непременно выйду… А если не смогу выйти — сбегу, с даром это будет несложно. Когда выйду — докопаюсь до истины.
Заскрежетала дверь. Менты забрали моих знакомых щипачей, потом — еще одного товарища. Привели двух пьяных гопников. За мной все не приходили и не приходили. И лишь когда приглушили освещение, в девять вечера, пожаловал конвой из четырех человек.
Уже зная, что от меня требуется, я встал к стене, свел руки за спиной и позволил себя обыскать и надеть наручники.
— На выход!
Эти ребята видели, как я выдрал кольцо из столешницы, что не под силу даже самому сильному тяжелоатлету, и от них исходил вполне осязаемый страх. Двое вели меня под руки, те, что шагали позади, — на всякий случай держали под прицелом.