— Вот такой он, Мика, — вздохнул Микроб, обернулся на дверь и прошептал: — Горячий кавказский парень. Понять и простить.
Пиликнуло сообщение — Лев Витаутович написал, что приехал. Я встал.
— Труба зовет. Поехал я.
— Куда?
— В больницу к знакомой, попала в аварию, — почти не солгал я. — Погосяну так и скажи.
Я вышел из квартиры, вызвал лифт, но он был занят: кто-то грузил мебель и держал его внизу, потому я сбежал по лестнице, сел в Тирликаса, стоящую напротив подъезда.
— Доброе утро. Есть новости? — спросил я.
Лев Витаутович завел мотор, машина тронулась, и только тогда он ответил:
— Сам увидишь.
— Вы по обыкновению велеречивы.
Тирликас ответил своей вараньей улыбкой.
— Лев Витаутович, — обратился я, и он скосил глаза, показывая, что, мол, слышу, продолжай. — Я про самородков. Становится ли их больше от года к году?
Он кивнул.
— В каждом году прибавляется примерно десять процентов.
— То есть в этом году аномального всплеска не наблюдалось? — уточнил я.
— Нет. А чего спрашиваешь?
— Да так… пытаюсь понять, почему мы с Ми… Хотеевым появились не просто в одном городе, а в одной команде.
— Я тоже хотел бы это понять.
— Получается, что со временем или процент стабилизируется, или переродятся все люди.
— Было бы неплохо.
Машина остановилась на светофоре, и Лев Витаутович приложился к бутылке с водой, протянул ее мне.
— Сделай глоток, забыл небось воду.
Да, я забыл, но пить не стал.
Но каково же было мое удивление, когда мы приехали на территорию Первой городской больницы, больше похожую на огромный парк, добрались до двухэтажной травматологии, и в коридоре я обнаружил кулер с водой, свежие выглаженные халаты на вешалке и бахилы. Помимо этого, тут имелся ресепшен, была белая плитка под мрамор, идеально ровные стены с картинами и навесной потолок. Облачившись, мы подошли к медсестре за ресепшеном, и Тирликас сказал:
— Мы к Юлии Брайшиц, у нас договоренность с завотделением.
Усталая женщина с оплывшим, будто свеча, лицом кивнула и кивком указала налево.
— Гнойная хирургия там.
Только мы шагнули двери, как она распахнулась, и выскочила сотрудница в зеленом медицинском костюме, с пухлым пакетом. Мы выпустили ее и переступили порог отделения.
Слово «гнойная» заставило думать, что внутри будет сладковатый запах гниения, однако в отделении пахло озоном и немного — хлоркой.
Кабинеты начальства были прямо возле выхода. Поймав недоуменный взгляд процедурной медсестры, несущей капельницу в палату, Тирликас постучал в дверь с табличкой: «Кисиль И. А.».
— Иван Абрамович! Это Тирликас.
— Сейчас, иду, — ответили скрипучим голосом.
Я рассчитывал увидеть мелкого носатого еврея, однако от этой национальности у заведующего было только отчество: вышел мужчина под два метра ростом, на вид — добродушный белый мишка. Они с Тирликасом пожали друг другу руки.
— Плохо дело, — сказал врач, медленно двигаясь по коридору и косясь на меня. — Воспаление прогрессирует. Вводим конские дозы антибиотиков, но пока не помогает. Надо было сразу ампутировать ногу, теперь зараза выше пошла. Странно, почему так, у Семерки ведь молодой здоровый организм.
Кисиль остановился напротив предпоследней палаты справа, возле которой сидел человек со смартфоном — приставленный к Семерке охранник. Увидев нас, он убрал телефон, напрягся.
— Борис, спокойно, это со мной, — сказал Тирликас, и охранник расслабился.
Кисиль открыл дверь в палату, жалуясь:
— У нас полно практикантов, шастают туда-сюда, и Борис издергался, пока всех запомнил.
В нос шибануло сперва озоном, потом — тем самым гнилостным запахом.
Семерка лежала лицом ко входу, из приподнятых ног торчали спицы. Правую голень раздуло, ее частично скрывали повязки, пропитанные то ли гноем, то ли каким-то раствором. На бедрах тоже были зафиксированы повязки. Я перевел взгляд на лицо Семерки: и без того белая, она стала еще бледнее и слилась с простыней. Губы растрескались, под глазами черные круги, нос заострился.
— Привет вам. Что — страшная? — хрипнула она и сразу продолжила: — Не дам ногу оттяпать, лучше сдохнуть.
— Убийцы этого и добивались. Сами не смогли тебя прикончить, так ты им поможешь, — проворчал Витаутович.
Я понятия не имел, как себя вести. Выразить сожаление? Пообещать, что все будет хорошо?