-- Так вот вы какой скептик, Владимир Иванович! И это в какой-нибудь год!
-- Какое в один год! Это постепенно назревало -- только не высказывалось. И кто теперь не скептик? Нынче идеалистов нет -- были, да все вышли... Кто хочет, может махнуть рукой на все и не задаваться вопросами -- и многие это преспокойно делают, -- а кто задается, обязательно становится скептиком.
-- Все-таки, Владимир Иванович, мне кажется, что вы сильно преувеличиваете в своих взглядах на право и преступление... Должны же существовать общие... ну, границы, что ли, объединяющие человечество?
"Что она меня пытает, душу вытягивает? Что я ей дался?" -- подумал Барсов.
-- Вот, вот -- все так толкуют! Да что же это такое! -- внезапно рассердился он. -- Какого вы объединения хотите? Я вас отправлю в Австралию, к папуасам, тогда посмотрим, что вы скажете. Ведь все дело в общем миросозерцании, поймите вы, наконец. А где его взять? Как сделать, чтобы полтора миллиарда мыслили одинаково? Э, да что тут: не может этого быть и никогда не будет. Аминь. И не нужно, -- возбужденно прибавил он, -- это не жизнь будет, а чепуха. Да, че-пу-ха! -- раздельно и с удовольствием повторил он. -- Это так же глупо, как взять вдруг и подстричь все деревья на земном шаре в виде петушков или треугольников.
Он замолчал. Ксения Михайловна как будто ждала, что он еще скажет. Он тряхнул головой и проговорил:
-- Ну, я пойду домой, меня ждет отец -- не сядет обедать, до свиданья.
-- Останьтесь еще немного, -- протяжно сказала она.
Он, кажется, в первый раз оглядел ее внимательным взором. Она была изящна и стройна, как-то воздушна, со своими пышными волосами, газовой косынкой, кисейным платьем. Она держала руки назади, стояла в той же позе, прислонившись спиной и откинув голову. Ее грудь обрисовывалась рельефно и резко. Барсов отвел глаза и сказал:
-- Хорошо: пять минут я побуду, только выйдем туда -- на речку.
Он отворил калитку, которая заворчала уже с каким-то саркастическим оттенком. Целый сноп золотых лучей ворвался в сад, разорвал густую тень у галереи, заиграл в волосах и косынке Ксении Михайловны.
Они пошли к реке, сбежали к воде по крутому берегу, сели на траву. Трава была пригрета солнцем. Тень от моста сделалась длиннее, вода была спокойна и прозрачна. Редко-редко ходили круги от мошек и рыбы. На другой стороне, напротив, огромная ракита купала свои ветви. Изумительное спокойствие, нега и лень царили вокруг. И Барсову было приятно, что кончился этот ненавистный ему разговор, что можно отдохнуть и полежать, развалившись на траве. Его взор равнодушно блуждал по лицу Ксении Михайловны, которая, обняв колени руками, сидела рядом и смотрела в воду.
"Все та же, -- думал Барсов, -- славная, серьезная, вдумчивая, только уже бессильная против меня... Ничего не осталось -- ни намека. Как это глупо! Зачем, спрашивается, было сходить с ума целых петь лет?.. Пропащие годы!"
-- Что же вы, Ксения Михайловна, не расскажете о себе, -- спросил он, -- о своих увлечениях, думах? У вас их всегда так много.
Она опустила глаза, сорвала желтенький цветок и бросила в воду.
-- Как-нибудь расскажу; приходите на лодке кататься, ну, хоть сегодня вечером. Кстати, увидите наших. Сейчас они все спят. Мама все о вас спрашивала: она так вас любит.
Они сидели рядом, почти не говорили, смотрели на речку, вдаль. Виднелись небольшие деревянные дома, зеленые палисадники у самой воды, кудрявые березы и стройные тополя, отдаленные колокольни...
Барсов простился скоро и пошел домой другой дорогой, прямо по берегу. Он оглянулся назад раза два и видел Ксению Михайловну у стены ослепительно-белого дома. Она стояла вся в золотых лучах. Ее косынка развевалась по плечам от ветра.
Барсов шел, сбивая палкой листья, погоняя перед собою камушек. Ему было досадно на себя за эти два часа, проведенные с Ксенией Михайловной. "Господи! Какого я ей вздору наговорил, и как напыщенно, без системы, тупо... И наверное, я ей показался человеком, у которого сумбур в голове. И как это неуместно, -- так вот, с места, и бух. От нее ничего не узнал, наболтал чепухи и ушел, точно удовлетворенный. Довольно, дескать, с тебя. Как глупо, как глупо! И что за кавардак у меня на душе теперь. Вот кругом свет, тепло, нега, спокойствие -- хорошо, кажется, и не нужно ни о чем думать!.. Брошу!"
Но он все-таки думал, и ему вдвойне было досадно на то, что он и здесь, вдали от Петербурга, после трудных и утомительных экзаменов, целого года работы, не может освободиться от назойливых дум.