"Вот я иду, наслаждаюсь ленью, комфортом, потом пообедаю, задеру ноги на диван и буду слушать, как жужжит муха за спущенной шторой. Фу, какая подлость! И так всю жизнь. Учился четыре года казуистике и болтовне, жил на деньги отца, не знал нужды и не узнаю -- за ту же болтовню деньги платить будут... Целую жизнь болтать, лежать на диване и есть! Боже, как это нелепо, нелепо, смешно и подло!.."
После обеда, когда он действительно лежал, задравши ноги на диван, его мысли на минуту оставили его. Но его душой овладела какая-то апатия, скука. Потом он вспомнил Ксению Михайловну в ее розовой кофточке, с открытой шеей. И ему опять стало досадно на себя. "Что она теперь обо мне думает! И зачем я так кипятился, не давал ей времени говорить? Глупая рисовка! Надо проще жить. Тут почти деревня -- отдыхать надо. Если все время думать, с ума сойдешь..."
Он полежал часа два, потом побродил по двору, почитал газету, а когда спустился вечер, опять направился к Семеновым.
IV.
-- Ну, скажите сами, Ксения Михайловна, разве это жизнь? Вы поглядите кругом, поглядите на воду, на берега, на деревья, на небо... Везде какой-то сон, тупое спокойствие, лень...
Лодка медленно подвигалась вперед, чуть слышно и плавно -- навстречу луне, меланхолически улыбавшейся на ясном небе. Деревья казались черными, не шевелились: ветра совсем не было. Окна домов красными четырехугольниками вырезывались среди листвы. Пейзаж был написан двумя или тремя красками, не более. Отражение луны в воде почти не колебалось. Черные тени... вдали силуэт моста... Кругом ни звука...
-- Вы видите, все спит, -- повторил Барсов, -- и днем спало, и так до конца веков будет спать.
-- Чего же вы, наконец, хотите, Владимир Иванович, бури, вакханалий, плясок?
-- Не вакханалий и не плясок. Я жизни хочу, Ксения Михайловна, такой жизни, чтобы все спешило, горело нетерпением, стремилось вперед с энтузиазмом, а не с развальцем и через пень-колоду, как мы живем. Если бы вы знали, чего мы можем достигнуть; только бы нам встряхнуться! Поймите: мы ползем черепашьим шагом. Работают только в столицах и в некоторых больших городах. Провинция спит.
-- Нет, вы клевещете на свою родину, Владимир Иванович, теперь только и говорят о том, как мы быстро идем вперед.
-- Кто говорит? Кто? Скажите на милость. Да мы в десять раз скорее шли бы, кабы не лень, порочная, проклятая лень... В ней наша погибель!
Он оборвал речь. Они оба замолчали надолго. Барсов сидел как на горячих угольях. После того, что он наговорил в этот день, ему было не по себе, почти стыдно. "И чего я подпрыгиваю, -- злобно думал он, -- чего я рвусь, как голодная собака на цепи. Утром слова путного не сказал, тут опять... Когда это кончится?.. Нет, я положительно сумасшедший!"
-- Ксения Михайловна! Запретите мне раз навсегда говорить чушь! -- внезапно раздражившись, вскрикнул он и направил лодку на берег.
Девушка опустила весла, но лодка по инерции мягко врезалась в песок.
-- Что с вами?.. -- испуганно спросила она.
Лодка стояла в тени, недалеко от моста. Под мостом было темно и мрачно, и воды не было видно. А по ту сторону она сверкала белизной, переливалась, как расплавленное серебро. Было слегка сыро и сильно пахло тополем.
-- Что с вами? -- повторила Ксения Михайловна.
Барсов неровными шагами перешел через несколько скамеек, покачнулся и сел рядом.
-- Господи! -- взволнованно сказал он. -- Разве вы не видите, как я кривляюсь, как я неестествен! Ну, что я вам говорю сегодня целый день? Мне просто стыдно. Куда девались наши славные разговоры, простые, последовательные? Неужели я вам не кажусь сумасшедшим? Я устал, -- произнес он упавшим голосом, -- экзамены меня подкузьмили. Я рисуюсь перед вами и самим собою. Когда я шел от вас, я приказал себе бросить эти глупые мысли. Ну, живут люди и живут себе. Все так и надо. И я живу как все. Чего я бросаюсь?
Он уже смеялся, успокоенный, что сознался перед Ксенией Михайловной в своей болезни, что теперь уже не посмеет вернуться к "проклятым вопросам" и будет говорить просто.
Девушка дотронулась до его руки и сказала с кокетливой улыбкой:
-- Вы странный: я вас не узнаю... Разве теперь об этом нужно думать?
-- О чем же?
-- О поэзии, о красоте, о чем угодно, наконец, только не об уголовном праве.
-- Вы смеетесь надо мной -- спасибо, так меня, хорошенько!
Ксения Михайловна пересела на весла, и лодка поплыла обратно. Луна была позади Барсова. Блестящая полоса исчезла. Красные четырехугольники казались ярче. Отражения фонарей дробились в воде. Ксения Михайловна говорила: