Овчаренко и Горохов часто вместе выступали на сцене художественной самодеятельности района. Веселые и голосистые, они и здесь запели песню; ее подхватили другие голоса. Заглушая стук колес, в вагоне неслось:
Вдруг эшелон резко затормозил. Близкий взрыв качнул вагон. На пол полетели котелки и кружки. Потянуло запахом пороха. Бойцы растерянно глядели друг на друга. На тормозной площадке одного из вагонов стучали в подвешенный рельс, объявлялась тревога. Первым из вагона выскочил Горохов, он ближе других находился у дверей, за ним — остальные. Зарево пожара обнимало полнеба. Горели вагоны разбомбленного фашистами санитарного поезда, шедшего в тыл с ранеными. Горели деревья и близлежащие строения. Начальник эшелона собрал людей и повел их на спасательные работы. Раненых вытаскивали из-под обломков вагона, относили в сторону; люди ползали между убитыми, не кричали, не молили о помощи, а только тяжко стонали. Картина была удручающая. Ночью ощущение тревоги и опасности всегда сильнее, чем днем.
Казалось, что уже всех раненых вынесли из опасной зоны, но вот Овчаренко услышал молящий голос:
— Милый… помоги…
Михаилу показалось, что это голос Риты, и его охватил лихорадочный трепет. Подошел поближе и увидел за перевернутым вагоном окровавленную Девушку в военной форме, без головного убора. Возле нее стоял на коленях сержант с санитарной сумкой за плечами.
Овчаренко и Горохов стянули с дорожного полотна остаток вагонной двери, понесли в сторону. В высоком бурьяне, освещенном заревом, лежала на спине мертвая женщина. Она прикрыла руками оголенный выпуклый живот. Очевидно, ее последним желанием было спасти жизнь ребенка.
Позже, на фронте, Михаил будет видеть гибель многих людей, но мертвая беременная женщина запомнив ся ему как самое страшное злодеяние фашизма.
Батальон, в пешем строю которого был Остап Халимон, ночью выдвигался на передний край. Навстречу со стороны фронта двигались машины и повозки с ранеными. Красноармейцы шли молча. Близилось утро. Небо заволокли дождевые тучи. Это радовало: в плохую погоду немецкие самолеты не летают. Рядом с Халимоном шагал низкорослый, кряжистый Петро Соломко. Этот парень никогда не унывал: по всякс му поводу, а больше без повода, отпускал шутки-прибаутки, веселил ребят. До призыва в армию Соломко работал в райкоме комсомола, готовился поступать в институт. Познакомились они с Халимоном в эшелоне. Видя, что Халимон с трудом переставляет ноги, Петро сказал:
— Твоя фотография, Остап, завтра может оказаться в гитлеровской газете.
— Как это так? — хмуро спросил Халимон.
— Очень просто. Прилетит фрицовский самолет, заметит хмурого бойца и сфотографирует. Недовольное лицо нашего бойца для них, браток, большая находка. Смотрите, мол, с каким настроением идут русские на фронт. Вот только фамилии твоей не узнают, а то бы и подпись соответствующую сделали.
— Будет тебе болтать, сорока, — огрызнулся Халимон.
Соломко не унимался. Зная, что Халимон был несколько дней в саперной роте, он продолжал:
— Это правда, Остап, что у саперов существует норма выработки: один сапер, один топор, один пень, один день?
Ребята хихикнули, а Остап показал Соломко кулак, почему-то принимая эти шутки на свой счет.
На привале Халимон положил под голову скатку, растянулся на траве. Соломко снял сапоги, потрепал на ветру портянки и стал снова наматывать их на ноги приговаривая при этом, что правильно намотать портянки — тоже искусство, овладеть которым дано не каждому.
— Ты, Петро, все шуточки сочиняешь, не ведаешь того, что, может, через несколько часов придется концы отдать. Слышишь, что творится впереди? А сколько раненых везут, — досадливо закончил Халимон и попросил закурить.
— Все слышу и вижу, не глухой и не слепой. Но ты забываешь, что там воюют такие же люди, как мы с тобой. Так что раньше смерти не хорони себя. У тебя, Остап, все время какие-то кривые мысли.
— Сам ты кривой и вдобавок слепой. Вон сколько раненых, а убитых, может быть, в несколько раз больше.
Соломко не хотел продолжать разговор на эту тему, взглянул на босую ногу Халимона и залился смехом:
— Ты, браток, все-таки натер ногу. Не сапоги, а лапти тебе носить, тоже мне — крестьянский сын.
— Сам носи лапти, они тебе больше подходят, — обиделся Остап.
— Не возражаю. А знаешь ли ты, что в гражданскую войну большинство солдат носили лапти? Чувашия получила приказ Революционного совета спочно изготовить для армии два миллиона пар лаптей. И изготовила. Красные бойцы носили эти лапти и в них побеждали врагов.