— Поэт Некрасов посвятил эти строки другому человеку, но сегодня они выражают наши чувства, нашу скорбь по Ильичу…
Учитель все говорил и говорил. Кто-то из девочек не выдержал и начал тихо всхлипывать. Учитель замолк и вышел из класса.
— Миша, — толкнул в бок Овчаренко Яким Зарва, — что же, теперь опять будут старые порядки, раз Ленин умер?
— Скажешь такое… Ты же слышал, что говорил Илья Васильевич?
Скрипнула дверь, возвратился учитель. В руке он держал небольшой портрет в самодельной рамке. Ребята видели этот портрет и раньше, но теперь он был окаймлен черной лентой.
— Смотрите, дети, и на всю жизнь запомните его лицо!
Учитель поставил портрет на стол. На детей приветливо смотрел человек в кепке, расстегнутом летнем пальто, с красным бантом на отвороте. Он глядел на них, чуть прищурив глаза, и лицо казалось таким родным и знакомым.
— Это самая большая потеря для трудящихся всего мира за всю человеческую историю, дети…
За окнами, круто вздымая пургу, тревожно завывал ветер, охапками бросал снег в стекла, откатывался назад, а потом бушевал с новой силой. Казалось, рыдала земля, прощаясь с Лениным…
Илья Васильевич присел к столу, извлек из рамки портрет и что-то написал на обороте. Затем поднялся и сказал:
— Послушайте, дети, что я написал: «Клянусь тебе, дорогой Владимир Ильич, до конца дней моих быть верным твоим заветам».
Когда учитель вкладывал портрет обратно в рамку, Миша Овчаренко поднял руку.
— Что у тебя, Миша?
— Илья Васильевич, разрешите и нам там подписаться.
— Молодец, Миша. Это ты хорошо придумал. Пожалуйста, подписывайтесь, кто желает. Ты, Миша, можешь подписаться первым, — сказал учитель и, шагнув к парте Овчаренко, положил перед ним портрет.
Дети с волнением выводили свои фамилии, а Илья Васильевич, задумавшись, глядел куда-то в одну точку. Последним ставил свою подпись Назар Хмара. Он осторожно взял портрет и отнес его учителю.
— Все подписали? Вот и хорошо. И никогда не забывайте о своей клятве.
Зазвенел звонок. Илья Васильевич снял с гвоздика географическую карту и повесил туда портрет в траурной рамке.
В этот день в классе была особая тишина. Даже на переменах никто не бегал, не шумел.
Миша Овчаренко пришел домой, разделся, но не попросил есть. Мать взглянула на него, строго спросила:
— Никак, двойку отхватил?
— Ах, если бы это…
— Да что же стряслось?
— Умер Ленин.
— Бог с тобою! Он ведь не старый. Кто тебе такое сказал?
— Илья Васильевич. Все об этом уже знают…
— Что же теперь будет? — не унималась мать. Она тоже боялась, что со смертью Ленина рухнет все то, что он успел сделать за свою короткую жизнь. Миша немного подумал, как бы собрался с мыслями:
— Учитель сказал, мамочка, что будет так, как хотел Ленин. Мы сегодня дали клятву.
— Какую клятву, сынок?
— Клятву Ленину, на обороте его портрета подписали. Я первый, — не без гордости заявил сын.
К вечеру жители села, не сговариваясь, потянулись к школе. Им хотелось узнать подробности, связанные со смертью Ленина. Ведь учитель — большевик, получает газеты. Крестьяне снимали шапки, подходили к портрету Ленина, обтянутому черной лентой, и на несколько минут замирали. Некоторые крестились. Когда класс заполнился до отказа, туда вошел Илья Васильевич. Спазмы сдавили ему горло; люди пришли в школу, движимые одним добрым чувством. Это было волнующей неожиданностью для Ильи Васильевича, и он с особой остротой, совсем по-новому почувствовал тяжесть утраты. Учитель поблагодарил крестьян за их любовь к великому вождю и сообщил, что в район послан человек, который завтра доставит свежие газеты. Крестьяне молча покидали школу. На улице их встречал злой и колючий ветер.
На маленьком глухом полустанке поезд сделал минутную остановку. Со ступенек вагона на гравийную дорожку молодцевато соскочил единственный пассажир. Невысокого роста, плотно скроенный, с веселыми серыми глазами. То был Михаил Овчаренко. Он бросил взгляд вслед убегающим вагонам, осмотрелся, нет ли попутчика, и, никого не обнаружив, поднялся каменными ступеньками наверх, к одинокому кирпичному зданию, обнесенному деревянным забором; здесь жил начальник полустанка и размещался крошечный пассажирский зал с билетной кассой. Домик напоминал теремок из далекой детской сказки, но для Михаила он был дорог тем, что в нем во время гражданской войны теснился лазарет, в котором лежал раненный в боях с белополяками отец. Еще в детстве, когда Михаилу случалось бывать здесь вместе с отцом, тот снимал кепку и говорил: