Потом было Бородино. Корпус генерала находился на самом ответственном участке между батареей Раевского и Багратионовыми флешами, где решалась судьба сражения.
И все же Кульм в памяти генерала стоял особо, не потому, что Александр Иванович был там тяжело ранен. Под Кульмом население Богемии, восхищенное доблестью русских, в знак благодарности за избавление от вторжения наполеоновской армии, преподнесло ему драгоценный кубок.
Приняв этот дар, растроганный генерал распорядился высечь на кубке имена русских офицеров, геройски павших под Кульмом. Вот и сейчас, проснувшись, князь словно наяву увидел молодого офицера-героя, погибшего последним в том сражении. А запомнился он потому, что в штыковой атаке храбрец сразил четырех солдат неприятеля на глазах генерала. Генерал силился вспомнить фамилию офицера, еще прежде отличившегося под Бородином и получившего награду из рук самого Кутузова.
Как же ему фамилия? — слегка заволновался Александр Иванович и, одевшись, по широкой лестнице спустился в Белую залу, где находился кубок богемцев.
— Каштановский, — вслух прочитал на кубке и облегченно вздохнул. — Погиб совсем юным. Он и ему подобные составляют славу отечества.
Затем медленным взглядом окинул стоявшие по углам бюсты Петра I, Румянцева, Суворова, Кутузова, задержался возле любимой картины, изображавшей Лейпцигское сражение. Прошел в библиотеку, занимавшую две смежных комнаты и имевшую хаотический вид: книги расставлены на полках как попало, многие то здесь, то там грудами лежали на полу, некоторые вообще не вынуты из упаковок. Найти нужную книгу было трудно, к тому же отсутствовал каталог. Остерман-Толстой задумал привести наконец библиотеку в порядок, пригласив для этой цели бывшего своего адъютанта поручика Лажечникова, будущего писателя, автора «Ледяного дома», одного из пионеров русского исторического романа. В то время Лажечников служил в канцелярии московского генерал-губернатора. Генерал любил поручика за его ум, эрудицию, скромность и яркий юмор. Приезд Лажечникова ожидался с дня на день.
Взор генерала остановился на собственном надгробном памятнике, изготовленном по его просьбе: он, Остерман-Толстой, лежал, опираясь на барабан; стрелки часов, вмонтированных в барабан, показывали время ранения генерала; рядом — оторванная рука. Кое-кто из друзей генерала втайне посмеивался над ним за причуду с памятником, но у Александра Ивановича на сей счет было свое мнение. Он утверждал: живущему все же любопытно взглянуть на памятник, который будет поставлен на его могиле.
Памятнику, конечно, не место в библиотеке, подумал генерал и велел слугам перенести его в соседнюю комнату. Зная своего бывшего адъютанта, как человека, которому присущ большой юмор, генерал не хотел, чтобы памятник попал на глаза Лажечникову.
По-прежнему перекликались колокола. Генерал поднялся на третий этаж, вышел на балкон. Утро дышало свежестью и прохладой, серая ночная пелена медленно сползала с окружающих строений. В это время послышался звук почтовых колокольчиков; он приближался, вскоре из-за поворота покаьалась закрытая карета и, повернув на Английскую набережную, остановилась у дома генерала. Вот и гость, подумал Александр Иванович, присматриваясь к коренастому поручику в мундире лейб-гвардии Павловского полка, вышедшему из кареты. Генерал сразу узнал своего бывшего адъютанта и не удержался от восклицания:
— Наконец-то! Милости просим, любезный Иван Иванович. Поднимайтесь сюда, вещи ваши занесут.
Прежде чем подняться на третий этаж, гость внимательным взглядом окинул дом, по праву считавшийся одним из самых красивых в Петербурге. Не зря же Пушкин потом в «Евгении Онегине» посвятит ему строки:
Гость поднялся, генерал единственной рукой прижал его к груди, поздравил с приездом и, зная, что тот первый раз в столице, сказал:
— Посмотрите, милейший Иван Иванович, нигде более вы не увидите такой красоты!