— Позвольте, не Александра ли Сергеевича имеем мы честь видеть перед собой?
— Вы не ошиблись, господин поручик, я Александр Сергеевич Пушкин.
«Пушкин, Пушкин», — мысленно повторял Иван Иванович фамилию, которая день ото дня становилась все более популярной. Лажечников не мог допустить, чтобы роковая случайность погубила поэта. На дуэли он может быть убит, в лучшем случае — ранен. Нет, нет, нельзя этого допустить, — твердо решил Лажечников.
И вдруг его осенило. Повернувшись к Пушкину и офицерам, Лажечников сказал:
— Господа, прошу позволить мне переговорить с майором наедине. — И тут же к Денисевичу: — Пожалуйста, пройдемтесь, господин майор.
Денисевич ленивой походкой поплелся за Лажечниковым. Как только они оказались вдвоем, опередил его вопросом:
— Откуда вам, господин поручик, известна фамилия этого нахала? Уж не тот ли это стихоплет, которого ненавидит сам император?
— Нет, нет, — слукавил Лажечников.
Иван Иванович понимал: начни он убеждать майора, что Пушкин замечательный, многообещающий поэт, это не произведет на майора решительно никакого впечатления, тем более поэт, не жалуемый царским двором.
— Судьба, господин майор, столкнула вас с сыном всем известного в Петербурге дворянина. Его отец — личный друг императора…
— Тем лучше, — оживился Денисевич, — я получу известность, как только продырявлю курчавую башку его сына. — Майор с самоуверенной небрежностью отошел к окну. Лажечников не сдавался:
— Бог с вами! А вы подумали, что станет с вашей женой и детьми? Ведь после дуэли вас навечно заточат в острог! Одумайтесь! Сейчас от вас требуется самая малость: извиниться.
— Нет, нет, поручик. Я должен защитить честь офицера!
— Ваша честь останется не задетой, а благородство вы несомненно проявите.
Лажечников заметил, что майор засомневался в своем решении, и выбросил последний козырь:
— Ежели вы будете настаивать на своем, мне ничего не останется, как подняться к генералу и доложить ему. Надеюсь, он не благословит вас.
Майор хорошо знал крутой нрав генерала и побаивался его. Немного подумав, он заявил:
— Будь по-вашему, поручик. Извинюсь, хотя это не отвечает моим правилам.
— Вот и слава богу! — облегченно вздохнул Лажечников.
Когда Пушкин и его секунданты, довольные исходом встречи, удалились, майор Денисевич позвал Лажечникова к себе в комнату и, немного смущаясь, сказал:
— Я прошу вас, поручик, ничего об этом не говорить генералу, по крайней мере, пока я здесь.
— У меня не было такого намерения, — ответил Лажечников и отправился в библиотеку.
Несколько дней спустя Денисевич оставил Петербург. Лажечников сдержал слово: ничего не сказал Остерман-Толстому о несостоявшейся дуэли Пушкина с Денисевичем, но однажды за обедом генерал, весело улыбаясь, спросил гостя:
— Ну-с, любезный Иван Иванович, понравился ли вам Пушкин? Зря вы от меня пытались все скрыть.
Вопрос генерала застал Лажечникова врасплох, он растерялся, лицо заметно покраснело, но Иван Иванович быстро пришел в себя.
— Весьма понравился, но позвольте спросить, Александр Иванович…
— Откуда мне стало известно? — смеясь, перебил его генерал. — Каждый гражданин должен знать, что происходит в государстве, а в собственном доме — тем более.
На какой-то миг в столовой установилась тишина, и было слышно, как отсчитывают секунды настольные часы.
— Мне он тоже понравился. Собственно говоря, я его таким и представлял, — нарушил молчание генерал.
— Ничего не понимаю, — в недоумении развел руками гость.
— Если вы, любезный Иван Иванович, скрыли свое знакомство с Пушкиным, то почему я не имею права поступить подобным образом, а? — пошутил генерал, но так и не удовлетворил любопытство гостя.
В доме Александра Ивановича часто бывали гости. Наведывались сюда его родственники Дмитрий Завалишин и Валерий Голицын — будущие декабристы, и тогда спорам не было конца. Бывал здесь и Пушкин.
С приходом к власти Николая I Остерман-Толстой попал в немилость и вынужден был уехать за границу. В Женеве он нашел свое последнее пристанище. Ходили слухи, что, когда в 1846 году в Женеве выступили рабочие кварталы против существующего режима, старый генерал помогал восставшим расставлять пушки.
В Женеве генерала часто навещал Герцен, называвший его «непреклонным старцем». Двадцать лет прожил Остерман-Толстой вдали от родины, но оставался ее патриотом. Он резко обрывал любого собеседника, позволившего нелестно говорить о России.
В военной галерее Зимнего дворца висят портреты военачальников русской армии — участников Отечественной войны 1812 года. О ней Пушкин писал: