— Это несложно освоить, — сказал человек без имени.
А Готлиб смотрел и думал об аккордеоне дяди Генриха: о том, как дядя по памяти подбирал мелодии с закрытыми глазами, и о том, как он сам не мог взять ни одной верной ноты, и инструмент скрипел и стонал под его негнущимися пальцами. И мама тогда покачала головой и сказала: «Мальчик совершенно немузыкален». Человек без имени закончил инструктаж и собрался уходить, оставляя его один на один с работой. Нужно было задать еще столько вопросов, но Готлиб молчал.
Неужели с того дня прошло уже два года? Теперь Готлиб без труда печатает отчеты — почти вслепую. Ему повезло, что его взяли в отдел. Что-то, видимо, в нем разглядели — какое-то потаенное зерно, которое пустило корни. Внутри него целый лес, наполненный звуками, которых теперь нигде не услышишь. Они перелетают с ветки на ветку, порхают под темным пологом и поют, поют.
Готлиб берет скальпель: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог».
Каждое утро на фабрике начинается с проверки. Новенькие фюреры шеренгами стоят на столах и поблескивают на солнце. Они уже готовы — остыли и затвердели. Я вижу, как к новорожденным идут женщины: обхватывают их крепкими ладонями, вертят, осматривают. Прежде чем появиться на свет, эти малыши проходят через десятки рук, так что случиться может всякое: неточности и искажения, трещины и дыры, загрязнения и морщины. Никогда нельзя угадать, что выйдет из формы.
Фрау Мюллер: Этот бракованный.
Фрау Миллер: Вся партия негодная.
Фрау Мюллер: Кончик носа, левое ухо…
Фрау Миллер: Надеюсь, это не дурной знак.
Фрау Мюллер: Хватит разглядывать.
Фрау Миллер: Только бы с ним ничего не случилось…
Фрау Мюллер: Хватит болтать.
Фрау Миллер: А некоторые женщины берут их с собой в постель и целуют в холодные губы.
Фрау Мюллер: Да, слышала такое.
Фрау Миллер: Можно ли их осуждать?
Фрау Мюллер: Нет, нельзя.
Головы фюрера легче, чем кажутся. Их отливают из простого металла и красят под бронзу. В руках женщин они нагреваются и оживают. Но стоит их перевернуть, оказывается, что внутри пустота: вогнутые глаза и губы, темный купол черепа. Женщины ощупывают изгибы, пустоты и пятна, решая, что можно исправить с помощью окраски и полировки, а что придется отбраковать. Дырка в виске, рана или врожденное уродство — такие экземпляры отправляются в печь на переплавку. Я видел это: искаженные лица вспучиваются и опадают, превращаясь в бесформенную массу.
И тут появляются дети.
— Это особая фабрика, мальчики и девочки. Наверняка у каждого из вас есть дома такой фюрер. Поднимите руки, у кого есть… Хорошо, хорошо. Хильтруд, а у тебя? Ирмгард? Нет?! Как же так? Может, родители просто поставили его повыше — на почетное место, и вы не заметили? Мои родители так и сделали. Это правильно. Ну а те, у кого нет фюрера, пойдут домой и скажут мамочке и папочке, чтобы они устранили это досадное упущение. И как можно скорее.
Бригитта Хайлманн давно заглядывалась на самовар своей золовки. Когда бы они ни пришли в гости, тот восседал на изящном столике, как дорогой трофей, шипел и посвистывал, заполняя неловкие паузы в разговорах.
— Вмещает сорок чашек, — утверждала Ханнелора.
Очевидно, что имелись в виду русские граненые стаканы, а не нормальные немецкие чашки. Но Бригитта была слишком хорошо воспитана, чтобы затевать спор.
По словам Ханнелоры, раньше — до того, как попасть к ее родителям — самовар принадлежал семье российского императора. Это было похоже на правду: серебряный с ножками в виде львиных лап и ручками из красного дерева, он смотрелся очень величественно.
— Никогда не видела ничего красивее, чем самовар твоей сестры. Как бы я хотела такой…
Бригитта повторяла это своему мужу по несколько раз в год, но он, человек не слишком чуткий, не понимал намеков.
Бригитта никогда раньше не бывала на аукционах, хотя, проходя по Кудамм, видела, как другие перебирали обломки чужих жизней, придирчиво изу-чали клейма, расспрашивали про старых владельцев, проверяли прочность стульев и упругость диванов, выискивали сколы на хрустале и пятна на белье. Было что-то отталкивающее в чужих вещах — кто знает, кому они принадлежали. Но в последнее время в газетах появлялось все больше и больше объявлений о распродажах имущества. И одно из них привлекло внимание Бригитты: «Предметы домашнего обихода: столовый гарнитур орехового дерева, перины разного размера, пианино, мягкие персидские ковры, швейная машинка, часы, столовое серебро, настольные лампы, бижутерия, антикварный самовар, газовая плита, пишущая машинка и многое другое». Бригитта задумалась. Антиквариат — это не подержанное старье, это вещь с историей. Да и к тому же из-за постоянного дефицита — который, конечно, неизбежен в военное время — в магазинах стало трудно найти что-то стоящее.