— Я благодарен тебе, мурза Тяпкин, за высокую оценку моего влияния в переговорах. Но я должен исполнять указ султана. Если б те земли были мои, я бы охотно поставил ту межу, какая так угодна его царскому величеству.
— Наша сторона, Мурад-Гирей, готова платить всем, кто способствует этому, крупный барыш. Лично тебе, хан, его царское величество готов выплатить десять тысяч червонных золотых, а ближним твоим людям по три тысячи.
— Ты — слуга царя, а я слуга султана и не могу согласиться с тем, что ты у меня просишь даже и за сто тысяч червонцев, — ответил Мурад-Гирей.
«За такие деньжищи ты б согласился, чёртов басурман, — подумал про себя Тяпкин. — Ещё б каки согласился».
Просовещавшись до вечера и не придя к решению, послы уехали на посольский двор. А с утра всё началось сначала. Так прошла неделя. Второго ноября Тяпкин, описав всё происходящее, отослал с теми бумагами подьячего Телятева на Москву, дав ему в охрану двух казаков, а поутру, видя упорство посланников, хан велел схватить их и посадить в земляную яму, не пускать к ним купцов с съестным и дровами, котёл из-под отхожего места забирать не чаще раза в десять дней. Так посол Тяпкин, дьяк Зотов и писарь Ракович оказались в яме, предназначенной для двух заключённых, сидеть мог только один, пока двое других стояли. Никому и в голову не могло прийти, что им здесь придётся провести месяцы и это скажется на здоровье всех троих.
Противный мелкий дождь моросил изо дня в день, навевая тоску-кручину, злую печаль. Тучи окутывали Кремль. Царь с самого утра в польском кафтане, представ лявшем что-то среднее между кафтаном становым и ферязью, бродил по терему.
Фёдор был свободен. От думы ничего теперь не зависело, власть была в его руках, как в последнее десятилетие правления его отца. Правда, возле ног тёрлись сестра Софья с князем Василием Голицыным, но в противовес им он приблизил к власти своего постельничего, окольничего Языкова. Есть с кем стравить. Главное дело сейчас — договор с Турцией, с тех пор как вернулся из Крыма подьячий Телятев, от посла Тяпкина не было ни весточки. Может, он, царь, поспешил, взявшись руководить Посольским приказом? Мотнув головой, Фёдор решил пройтись до посольской избы, поговорить с кем-нибудь из дьяков. Рынды сопровождали его, сзади семенил братец Иван, с утра ходивший за ним словно привязанный.
Стрелец, стоявший у крыльца, при виде царя посторонился. Опираясь на посох, Фёдор поднялся по ступеням, вошёл вовнутрь. Сидя у окна, что-то писал новый подьячий, лицом очень знакомый и сразу вскочивший и поспешивший навстречу. Фёдор присмотрелся внимательней.
— Откуда-то мене твой лик знаком? — любопытствуя, спросил он.
— Ещё в отрочестве государь, когда были наследником, вместе с ныне покойным князем Воротынским на соколиной охоте, часовенка в лесу и стрелецкий сотник. — Речь Андрея Алмазова была сбивчивой.
Лицо государя просияло:
— Часовенка ещё изнутри светилась.
Андрей закивал головой.
У Андрея вдруг появилось неожиданное желание исповедаться, он мрачно посмотрел на рынд, и, уловив его взгляд, Фёдор жестом отослал тех ближе к двери. И Андрея как прорвало. Он стал сбивчиво рассказывать царю обо всём: о любви к Алёне, Приказе тайных дел, о выборе царёвой невесты его отцом, о шведском посольстве, и поездках в Болгарию и Грузию, о боярине Матвееве — обо всём, умолчав только о царевне Татьяне Михайловне. Фёдор внимательно слушал. Он многое видел, многое знал. Но тут открывалось такое, что показывало всех, в том числе и его родных, совершенно с другой стороны. Выплывали такие тайны, от которых становилось жутко. Тайны государственные, церковные, семейные. Да, этот человек знал слишком много, и будь Фёдору побольше лет, за жизнь Андрея можно было бы не дать и полушки.
— Аки ты живёшь со всем этим?
Сзади раздался придурковатый смех царевича Ивана. Оба как бы очнулись.
— Да, только ликом царских кровей, — удручённо молвил Фёдор, — а умом расплачивается за грехи его породивших. — Помолчав, добавил: — Ты более в ту часовенку не ходишь?
— Опоганила её сволота якая-то.
Фёдор отвернулся от брата:
— Ты мене много такого поведал, о чёма я и не догадывался и што мене может помочь, а потому проси, чего хочешь.
Андрей с неподдельным страхом взглянул на государя:
— Есть легенда, што когда князь Юрий Долгорукий стал наезжать в Москву, когда она ещё селом была, то местный волхв показал ему пещеру на княжем холме, где князь обнаружил залу с вырезанным распятием Спасителя и алтарь белого камня. Говорят, ему в той пещере открылось будущее. Лишь после того он велел на месте села поставить город. Если есть в том правда, хотел бы я посетить ту залу.
Царь смотрел на Андрея широко раскрыв глаза, затем медленно поманил двух рынд:
— Найдите быстро боярина Богдана Матвеевича Хитрово.
Рынды кинулись исполнять волю государя. Вскоре Хитрово с почтением и заискиванием смотрел на государя.
— Богдан Матвеевич, тут мене про подземную церковь, што под Кремлём, сказы сказывают. Говори истинно, ести такая?
Хитрово затряс головою:
— Ход в неё знаю, но сам там не был, и отец ваш Алексей Михайлович в неё не спускалси. — Испугавшись, добавил: — Даже крысы туда не идут, боятси.
— А мы вот ныне сойдём, — сказал царь жёстко.
Хитрово, помня участь Милославского, даже спорить не стал, сразу повёл в бывшие казематы Тайного приказа. Оттуда в подвалы, затем ниже — на первый ярус, к ходам, по которым вода в Кремль течёт. Далее на второй ярус, где в красном кирпиче ходы, построенные ещё при Иване Грозном, и далее — на третий ярус, где всё белым известняком уложено, то ли при Иване Красном, то ли ещё ранее. А далее пошёл ход прямо в земле, вернее, в сплошной глине, будто огромным червём прорытый. Стены ровные и почти круглые. Царевич Иван, испугавшись, прижался к Языкову. Факелы от недостатка воздуха едва горели, что делало всё вокруг ещё страшнее. Недостаток воздуха чувствовался и во время дыхания, казалось, воздух хотелось укусить. И вот когда стало казаться, что впереди только преисподняя, ход расширился и в свете факелов появилась известковая стена с узким проходом посередине. На стене кириллицей было что-то высечено. Фёдор подошёл ближе и стал читать:
— «Азм княж Гюргий, седьмой княж Ростовский и третий княж Ростово-Суждальский, сын великого и светлого княже Володимира, что царски одежды вослед свожу деду и прадеду носил и что его отцу на том же столе сидящего Бог не сподобил. Реку со слезми, что от отца свово по младшеству самую бедную землю восприял в земле Русской, где от города до города боле ста вёрст. Да и городов тех по пальцам перечесть можно, обе длани не сложив. Где на всю мою землю един каменный собор отцом моим заложенный и людьми его мастеровыми возведённый. Где вместо серебра и злата на столы княжеские пиршеские ставят дерево резное, в слезах моренное, и медвежатину почитают на уровне телятины. Тою землёю я владею с шести лет, по смерти брата свово старшего, крестным отцом своим убиенного, вместо отца пестуном взрощенный, на дикой половчанке обвенчанный, одноруким архереем под венец подведённый. А по восприятии венца того волхвами ярославскими вглубь сей пещеры спущенный, где видения чудные мене поведали, что при сыновьях моих земля моя будет в Русской земле самой наибогатой, и земли чужедальние на то богатство злобой и завистью зальютси, но не помыслют на силу её. И не будет мастерства, которого бы в моей земле не знали бы и не умели. И не спадёт гордыня на землю мою, и Господь трижды предупредит её, прежде чем покарать при внуках моих, лишив заступы своей».