— Тимофей? Да какими ж судьбами ты тута?
А затем поклонился ему в пояс, словно боярину.
Тимофей растерялся, с их встречи в Болгарии прошло почти десять лет, а этот человек, которого он видел-то всего лишь раз, смотрел на него с благоговением и, почти выхватив его из рук пристава, затараторил:
— Я отведу тебя к брату, а он представит тебя пред светлые очи царские.
Не спрашивая мнения Тимофея, который вначале хотел увидеть патриарха, Андрей повёл его в посольскую избу. Покинув церковную часть Кремля, они беспрепятственно попали в приказную.
Дожидаясь вестей из Крыма, Посольский приказ работал каждодневно, но единой руки хозяина в приказе не чувствовалось.
Андрей подвёл Тимофея к брату:
— Семён, коли б ты ведал, кого я привёл.
Семёну, с утра злому, было не до него.
— Ну?
— Помнишь, я поведал о монахе, што при турецком визире толмачом служит и нам через послов и купцов о турецких помыслах вести шлёт. Так энто он.
Семён даже растерялся:
— Но он ведь должен был быти в Стамбуле.
Тимофей печально улыбнулся:
— Прознали про дела мои, пришлоси Царьград оставить.
Теперь заволновался и Семён:
— Господи, Тимофей... не знаю, аки по батюшке, надо бы о том сразу царю доложити.
Тимофей засмущался:
— Батюшку Ильёю величали.
— Вота, Тимофей Ильич, мы щас ко царю и пойдём.
Весть о том, что в Москву прибыл Чудовский, быстро облетела сведущих людей. Патриарх Иоаким тоже пожаловал к царю. Тимофей уже был там, передавая письма и грамоты от константинопольского, александрийского, иерусалимского и антиохийского патриархов и сербского митрополита, а также, от претендента на болгарский трон Ростислава Шишмана. Часть грамот Тимофей отдал Иоакиму. Кроме царя, патриарха, Тимофея Чудовского и Семёна Алмазова в палате находились Никита Одоевский и Григорий Ромодановский-Стародубский.
— Што нам поведаешь, Тимофей Ильич, заключит султан с нами мир али нет? — спросил Ромодановский.
— У султана с цесарским кесарем намечаетси большая война, так што на мир он пойдёт. Для показу время потянет, но пойдёт.
Царь со значением посмотрел на Ромодановского. Одоевский перехватил их взгляд. Сейчас он переживал, что четыре года назад стал сотоварищем Милославского и не остался с Ромодановскими, Воротынскими, Приимковыми-Ростовскими, Пронскими, наконец, с законным русским царём, корил себя за то, что оказался в сообществе с этим пройдохой князем Милославским, знал ведь, что царь повзрослеет, почему же думал одним днём?
— А на Руси што нового увидети довелось? — продолжал разговор государь с иноком.
— Да усё то же. Если ести честный человек и дело своё честно справляет, но чего-то нового боитси. Когда я до Севска дотопал по насту, воевода, не зная, што со мною делати, послал в Тулу, мол, пущай хто угодно решает, но не я. Побольше бы думающих воевод.
Одоевский зло посмотрел на монаха. Однако государь спросил:
— И што ж для того, по-твоему, требуетси?
— Ранее в Царьграде, при христианских кесарях, были академии, хде передавалися знания, веками накопленные, и те знания давались ближним людям, что становились советниками кесарей. Не плохо бы завести такую академию на Москве, при каком-нибудь монастыре, хотя бы человек на тридцать-сорок.
Царь задумался:
— Мы обсудим то с патриархом.
Светлейший согласно закивал головой:
— Я переговорю с архиереями, то дело новое.
Тимофей с благодарностью посмотрел на царя. Государь примиряюще улыбнулся:
— Сразу после заключения мира мы займемси тем.
В это время в палату вошли князь Василий Голицын и постельничий Иван Языков. Непонятное возбуждение объединило всех. Стали обсуждать возможности будущей войны с Турцией. Размышляли о многом: перейдут ли на сторону Руси молдавский и бессарабский господари в случае похода русских войск ко Львову, сколько Ростислав Шишман сможет собрать под своё знамя болгар, кого послать к сербам в момент выступления. Ромодановский принёс карту. Речи не прекращались. Обсуждали Даже, что нужно для такой подготовки. Высказывались сомнительные предложения. На все размышления Тимофей Чудовский давал столь продуманные ответы, что завораживал своим знанием и мнением. Споры разгорались, по воле государя к ним подключились приглашённые палатные стольники братья Лихачёвы, бывший учитель царя Сиемеон Полоцкий и князь Андрей Хованский, вновь набиравший силу.
Обговорили возможности русского оружия и вероятность освобождения православных народов из-под ига Османской империи. Выбирались возможные союзники, но основой виделась Цесария.
Разошлись лишь под вечер, решив, что летом Ромодановский и Одоевский займутся созданием нового войска. Однако какие-то основы были заложены в этот день. Приближённые царя, присутствующие на этом обсуждении, возглавили думу и стали основой правительства Руси на ближайшие полгода.
В этот февраль в Пустозерске морозы особенно не зверствовали. Аввакум остался совершенно один. Всех священников, придерживавшихся старой веры, давно извели; кого работой непосильной, кого голодом. Его ученицы Морозова, Урусова, Данилова давно скончались. После его письма царю бумагу и чернила у него забрали, а книги он сам раздал по городку, боясь, что заберут и их. Его существование стало бессмысленным и бездеятельным. Последнее время он не знал, что творится на Руси, чем живут люди, как живёт его извечный враг Никон, что сталось с теми священниками старой веры, что ушли в Сибирь. Он был полностью оторван от жизни. Те староверы, что ещё не отошли в Сибирь, больше не слали к нему грамот, как к вождю истинной веры, у них теперь были новые святители. Он просил воеводу разрешить ему учить местных детей грамоте, но тот не позволил, говоря, что неведомо, чему он научит.
Он помнил все русские традиции и стремился к тому, чтобы их не забывали. Служил Богу так, как служили деды и прадеды, а не так, как хотел Никон, а ныне стал никому не нужен. Даже старую поповскую рясу у него отняли, заставляя ходить в мирском. Нет, он так просто не сдастся, он напишет книгу о русской речи. Аввакум, обрадованный этой мыслью, сел на лавку к окну, затянутому оленьим пузырём, достал нож, гусиное перо и лист бересты. Он упросил привезти местного торговца, что ездил в Холмогоры, сказав, что будет плести лапти, и тот привёз ему бересты целый короб, а пера в Пустозерске хватало, а писать можно хоть собственной кровью. С содроганием разрезал ладонь левой руки и под разрез подставил небольшую глиняную чарочку. Наполнив её до половины, замотал тряпицей руку и долил в чарочку воды. Размешав палочкой жидкость, обмакнул перо и вывел на бересте большими буквами:
«К чтущим и служащим, похвала русскому природному языку».
Поправив тряпицу на руке, стал писать далее, но уже маленькими буквами:
«По благословению отца моего старца Епифания писано мною рукою грешною, протопопа Аввакума, и аще то речено просто, и вы, Господа ради, чтущие и слышащие, не позазрите просторечию нашему, понеже люблю свой русский природный язык, виршами философскими не обвык речи красить, понеже не словес красных Бог слушает, но дел наших хочет. Святой Павел изрекал: «Язык человеческий может глаголать и ангельски, любви же не имея — ничто то есть». Вот, что зачем много рассуждать, легче понять: не латинским языком, не греческим, не еврейским, не же иными добродетелями хочет от нас говоры Господь, но любви с прочими добродетелями хочет, того ради и я не брегу о красноречии и не унижу своего языка русского, пишущи вам простыми, не мудреными словесами».
Аввакум продолжил выводить буквы, даже не предполагая, что это будут единственные строчки, оставшиеся от этой его книги. И кому взбрело в голову сказать, что рукописи не горят...