Поднялся патриарх Иоаким, он давно ждал этого часа:
— Аки от источника горчайшего, уся злая и Богу зело мерзкая и всем вашим царским делам ко вредительному происходило от того местничества. усё благое начинание, яко возрастающую пшеницу тернии сотниковы подавляло и до благополучного совершения к восприятию плодов благих не допускало, и не занят был делом род, егда со иным родом за оное местничество многовременные злобы имел, но и в едином роде таковое ж враждование и ненависть содеивались. И аще бы о всех тех противных случаях донести вашему царскому величеству, то б от тягости невмерной ваши царские уши понести сего не смогли. Я же со всем освящённым Собором не имею ничего против вашего решения, кроме достойной похвалы принесения великому вашему царскому намерению за премудрое ваше царское благоволение.
После речи патриарха царь обратился с тем же вопросом к боярам, окольничим и думным дворянам. От имени думы стал говорить боярин князь Никита Одоевский:
— Мы согласны, штоб великий государь указал учинить по прошению святого патриарха и архиереев и выборных людей и всем им отныне во всех чинах быть без мест для того, што в прошлые годы во многих ратных, посольских и всяких других государственных делах чинились от тех случаев великие пакости, настроения, разрушения, неприятелям радования, а между ними, думными и ближними людьми, богопротивное дело — великие продолжительные вражды и несогласия.
После этого ответа государь велел принести разрядные книги и сказал:
— Для совершенного искоренения и вечного забвения усех энтих просьб о случаях и записки о местах изволяетси предати огню, штоб злоба энта совершенно погибла и впредь не поминалась и соблазна бы и претыкания нихто никакого не имел. У кого ести дома разрядные книги, записки и записи, тот пусть присылает их в разряд, мы усё их повелим предати огню. И от сего времени повелеваем боярам нашим и окольничим, и думным, и ближним, и всяких чинов людям в Москве, в приказах и у расправных, и в полках у ратных, и у посольских и всегда у всяких дел быть всем между собою без мест, и впредь никому ни с кем никакими прежними случаями, то бишь местами, што занимали их отцы, не считатьси и никого не укоряти и никому ни над кем прежними заслугами не возносится.
На что подученные дворяне хором отвечали:
— Да погибнет во огне оное богоненавистное, враждебное и любовь отгоняющее местничество и впредь да не воспомянется во веки веков!
В передних дворцовых сенях были поставлены большие железные противни, на них разложили разрядные книги, которые собирались со времён Юрия Даниловича Московского и его брата Ивана Калиты, более трёх с половиной веков, обложили берестой, и князь Владимир Долгоруков поджёг разрядные книги, и они запылали. Сундуки с книгами всё подносили и подносили. Когда государю дали знать, что книги зажжены, патриарх снова обратился к собравшимся:
— Начатое и совершённое дело впредь соблюдайте крепко и нерушимо, а если хто теперь али впредь оному делу воспрекословит каким-нибудь образом, тот бойси тяжкого церковного запрещения, вплоть до отлучения и государевого гнева, аки преобидник царского повеления и презиратель нашего благословения. И я, святейший патриарх, проверю усё книги церковные, по монастырям древним, и те, в коих содержитси призыв к местничеству али к расколу, также будут сожжены.
Все присутствующие в один голос ответили:
— Да будет так!
Государь с радостным лицом стал хвалить всех, обещая новые жалования, а в сенях всё горели книги, возле которых собрались выходящие думцы. Некоторые из них жаждали уничтожения местничества, но не русская история, её память, её документы. Нельзя было и думать о том, чтобы вырвать, спасти хоть одну книгу, князь Владимир Долгоруков зло осматривал всех. К вечеру все двенадцать сундуков были сожжены, а через день гонцы отбыли в крупные города к большим воеводам, которые должны были сжечь местные разрядные книги.
Четырнадцатого января 1682 года на Руси прекратило существование местничество, но старые роды как были у власти, так и остались.
Метели над Русью — белого света не видно. Лишь волки да разбойные люди рыщут по дорогам, к самым стенам городов и монастырей подходят. А в монастырях свои несогласья и разлады. Ещё когда сел патриархом Никон, так отринул он древнее благочестие и стал новые обряды вводить да святые книги исправлениями марать. Всколыхнулся народ, будто снег в метель, кто за Никоном пошёл, кто против восстал, а кто и вовсе не знает, где правда и как теперь молиться ему, Христу Спасителю. Куда ни глянь, везде метание души и смута.
Буранным сереньким утром вдруг застучали в ворота Северьяновой обители, что на Печоре: кого несёт в этакую непогодь? Чернец, что снег во дворе разгребал, прильнул к бойнице — и скорее к игумену Лаврентию:
— Владыко! Государевы люди у ворот!
Вскинул голову Лаврентий, желваки заходили, аж борода зашевелилась, а нос заострился, ровно у покойного.
— Открывай, коли государевы. И скажи, штобы лишний народец-то со двора ушёл, не выставлялси.
Откопали ворота от снега, распахнули, пропуская крытый возок и верховых людей и стрельцов. Игумен навстречу вышел, но подходить к возку не спешил: пускай приезжие объявятся, кто такие.
Из возка архиепископ Арсентий появился, поправил клобук и воззрился на игумена. Вслед за ним воевода Поспелов с коня соскочил, бросил поводья стрельцу, а за ним уж и все стрельцы спешились, кто уши оттирает, кто сосульки с усов да бороды обламывает.
Года ещё не прошло, как Арсентий рукоположен. Про него говорили, что самолично какого-то иерея из сельской церквушки камнями до смерти забил. Суров архиепископ, зело жесток, сказывают, особо когда при нём новые никонианские обряды хают да древнее благочестие славят.
Опустился Лаврентий на колени перед Арсентием, тот не благословил и руки для целования не подал.
— Ведома мене, Лаврентий, што ты святейший указ не сполнил, — проговорил Арсентий и посохом о снег пристукнул. — Говорят, до сих пор по старым книгам обряды справляешь и крестишься двоеперстно?
Поднялся игумен, расправил спину, тяжело на восьмом десятке на коленях стоять. Воевода Поспелов на саблю руку опустил и глядит весело, ровно забаву какую ждёт. Кафтан новый, золотом шитый, кудрявая борода взлохмачена, шапка набекрень, кажется, только что шкодничал, дворовых девок щупая, да служба отвлекла.
— Отвечай, игумен! — поторопил Арсентий.
— Клевета усё, — сдержанно возразил Лаврентий. — Обряды справляем, аки патриархом указано.
— Клевета? — перебил архиепископ. — А ну перекрестись.
Обернулся игумен к главам собора, размашисто перекрестился троеперстно.
— Добро! — похвалил Арсентий, но глядел всё же недоверчиво, с лукавиной. — А теперь веди в храм да книги показывай, по коим обряды творишь и кои тебе исправить велено было ещё покойным Никоном. Стрельцов же вели в трапезную проводить, пускай накормят их да обогреют.
Кликнул игумен ключаря Тихона, горбатого бледнолицего монаха с клюкой. Приковылял тот, поклонился Арсентию, брякнул ключами. Не стал бы Тихон, но болезнь его так согнула, что ходил и неба не видел.
— Экий ты! — рассмеялся воевода. — Ровно гусь шею-то изогнул!
— Не смей! — одёрнул его Лаврентий. — Хворый он, грешно смеяться!
Поспелов лишь плечами повёл, а всё одно улыбается.
Отомкнул Тихон двери, пропустил вперёд высоких гостей, сам же последним вошёл и притаился у порога. Одна у Тихона была выгода от хворобы: чтобы поклониться, нагибаться ему не надо, так и ходил он всю жизнь, ровно кланялся всем.
— А верно, што в обители беглые прячутси? — вдруг спросил Арсентий, ступая в глубь монастырской вифлиотики. — Али снова клевещут?