Андрей направил струг к брусчатой пристани, на которой во главе с десятником стояли стрельцы, облокотясь на бердыши[74]. Когда струг пристал, десятник поспешил приблизиться.
— Кто такие будите? — заорал он. — Не вора ли Стеньки приспешники?
— Царёвы мы люди, московские стрельцы, Артамона Матвеева полка. С грамотой к воеводе князю Прозоровскому. Я сотник, дворянский сын Алмазов.
— А чё в такой одёже? — сбавил гонор десятник.
— В стрелецких кафтанах мимо Стенькиного становища не проплыть. Ладно лясы точить, веди меня к воеводе.
Десятник сказал что-то одному стрельцу и заспешил в город. Андрей последовал за ним.
Город был шумный, и даже приближение Стеньки не заставило рынок не гомонить. Кроме русских по улицам сновали ногайцы, башкиры, калмыки, татары. Было даже несколько персидских купцов, которые в своих пёстрых халатах странно смотрелись рядом с белокаменными православными храмами. Однако во всех них чувствовалось какое-то затаённое ожидание.
Воеводские палаты, построенные ещё во времена Ивана Грозного, были одноэтажными, приземистыми, массивными и имели окна-бойницы. Воевода князь Иван Семёнович Прозоровский с братом Михаилом и сыном Борисом-старшим стоял на крыльце.
— Куды ведёшь, пёсий сын, — заорал воевода на десятника, покраснев. — Велено было всех сомнительных людишек вести к стрелецкому голове, а не ко мне.
— Так то-де говорит, стрелецкий сотник из Москвы, с грамотой до воеводы.
Прозоровский, подбоченясь, внимательней посмотрел на Андрея:
— Хто таков?
— Дворянский сын Андрей Алмазов.
— Хо, отца твово Алмазку я хорошо знавал, грамота где?
Андрей вынул из-за пазухи скрученный лист бумаги, подал воеводе. Тот развернул, начал читать, не дочитав, поднял голову.
— Только по зорьке младшего воеводу князя Львова со стрельцами отправил вора того Стёпку ловить. Споймает, — самодовольно сказал князь.
Андрей поёжился, но решился:
— Князь Семён Львов ярый мздоимец, за што на государевом дворе кнутом бит был. Мать родную за денежку продаст. Предложит ему Стенька серебра, он и сдаст стрельцов.
— Пёсий сын, — заорал воевода своё привычное ругательство. — Как смеешь ты осудить? Кто ты еся? Червь. Князья Львовы не тебе чета. Пошёл вон с глаз моих долой. — И, уже сбавив пыл, добавил: — Десятник, отведи его к стрелецкому голове.
— Сенька Львов, видать, и Прозоровского приучил хапать, а я с советами лезу, — еле шевеля губами, прошептал Андрей. — Молчал бы, дурак, за умного сошёл.
— Ты чево тама себе под нос бормочешь, пёсий сын, али недоволен чем?
— Это я, батюшка-воевода, молитву читаю, со страху.
— А?! Ну иди с Богом.
Десятник отвёл его к длинному деревянному дому, где располагались десятка три солдат. Стрельцы жили в городе с семьями. Часть дома была отгорожена. В этом помещении собирались по утрам офицеры. Стрелецкий голова Иван Красулин, с утра сильно хмельной, не стал выслушивать Андрея, указав на лавку. Среди офицеров шёл ярый спор, и голова со смехом слушал его. Андрей неожиданно для себя признал в одном стрелецком сотнике Никиту Скрипицына, малоросса, о коем он ведал, что он тоже состоит в Приказе тайных дел. Он пошёл и сел на лавку рядом с ним:
— О чём болясы точите? Вроде спорите.
— И чё ж они хают?
— Капитан Бутл ер байт, что мы як скоты, бабы и мужики у нас в банях сообча моются. А лейтенант Томас Бойль говорит, что, когда он ехал берегом, увидел, як девка тонет, и спас её, ни спасённая, ни её подруги наготы не стеснялись. Лейтенант же де Рон не верит, што у нас нет нешлющихся баб.
Андрей неожиданно для себя громко засмеялся, и спор сразу стих. Все посмотрели на него.
— Чья бы овца блеяла, токо б не ваша, — произнёс он, в упор смотря на иностранцев. — У нас, можа, каки девки стыда и не имают. А у вас? Когда посол царя нашего Алексея Михайловича ближний боярин Прозоров прибыл во Аглицкую землю и начал о государственных делах говорить с кралем вашем Карлай Вторым, он, то бишь краль ваш, вопрошал, видал ли боярин, каки ляшечки у аглицких баб. А когда тот ответил «нет», подозвал ближнюю боярыню френсису Стюарт и приказал обнажиться. При виде её страмных голых рук и ног дьяки посольства выронили подарки, привезённые кралю. А посла стольника Петра Иваныча Потёмкина, когда он во Париж ехал, заставили на постоялом дворе деньги платить. Штоб не терпеть позорного убытку, он выехал в поле и раскинул шатёр. Рядом был каменный терем местной боярыни. Она пригласила его в гости, напоя винами фряжскими, не убоясь седин его бороды, водрузясь на него, токо бесовство творила, о коем на Руси и не слыхивали. А насчёт бань на Руси, так кажий, кто себя уважает и дом имеет, при доме и баню имеет. А у коих бани нет, у тех бабы, кои менее работают, моются в царёвых банях в четверг, а мужаки — в пятницу. Л кои бабы во пятницу приходют, то тожа моются, а не блудом занимаются, а чё вместя, то жизня заставляет, не грязным жа ходить.
— Во нагутарил, — поднялся хорунжий городских казаков Аникита Валун, — аж камня на камне от немчуры этой не оставил, то мене люба.
Капитан Давид Бутлер, лейтенанты Томас Бойль и барон де Рон поднялись и демонстративно удалились.
— А нехай идут, — крикнул вдогонку Аникита Балун, доставая из-под стола баклагу с наливкой.
Пока её разливали, Андрей с сотником Скрипицыным вышел во двор.
— Ну и каково тут? — спросил он.
— Хужей некуда. Воевода стрельцам жалованье почитай два года не платит, себе хапает. Те, на коих можно было положиться, со Львовым ушли. Оставшиеся, коли Стенька Разя прейдёт, сразу до его утекуть, а о городских казаках во главе с Аникитой и говорить не приходится. Стрелецкий голова Ванька Красулин так воеводу ненавидит, первой нож в спину воткнёт. Стрелецкие же сотники постоянно грызутся с тремя этими разряженными индюками, коих ты расчихвостил. На чё надеется, не ведаю.
Андрей махнул рукой:
— Ну, тогда пойдём напьёмся со всеми вместя.
С тех пор как царь лично осмотрел оставшихся тридцать девиц и Наталья второй раз в жизни встретилась с ним глазами, в ней зародилась какая-то тёплая надежда.
Приставленные к девушкам боярыня Хитрово и боярыня Волкова ходили с ними в церковь и в баню, в трапезную и рукодельную палаты, обучая, как девица должна ходить, есть, пить и даже мыться и молиться, как она должна наклонять голову и как не должна. Обычаи были старые, устоявшиеся, почитай два века, со времён византийской царевны Софьи Палеолог[75].
В самом конце мая девиц повели в заново отделанную царскую опочивальню. Им являли, какое ложе ждёт одну из них. По старым традициям, совместную постель перед появлением во дворце новой царицы заказывали заново. Эта была из орехового дерева, резная, немецкая, кругом кровати верхние и исподние подзоры резные и позолоченные, резь сквозная, личины человеческие, и птицы, и травы, а со сторон обиты камкою[76] цветною, кругом по камке галун серебряный прикреплён гвоздиками медными. Поверх кровати жена нага резная золочена, у ней в правой руке палаш, а в левой одёжа, по углам на четырёх яблоках четыре птицы крылаты, золочёные. Сама постель пуховая, полог сарапатный[77] большой. Одеяло на соболях, атлас, по серебряной земле репьи и травы шёлковые, грива — атлас золотой по червчатой[78] земле, с белыми, с лазоревыми, с зелёными. Завес кизильбашский: по дымчатой земле бегают птицы разъярённые, подложен тафтою зелёною.
И то одеяло не самое ценное. Для будущей царицы заготовлено одеяло оксамит[79] золототканый, по нему полосы на горностаях, грива по атласу червчатому низана жемчугом, в гриве двадцать два изумруда, и в том числе два камня зелёных гранёные. Спать под таким одеялом нельзя — задавит тяжестью; взор же радует самый прихотливый. На стенах литые золотые гербовые печати, драгоценными каменьями усыпанные. Здесь и «Ездец» Александра Невского, и двуглавый орёл, от Византии перенятый, и единорог Ивана IV Грозного[80], и суздальский сокол Рюриковичей, и грифон Романовых.
74
75
80