В ночь на одиннадцатое турки поставили ещё три батареи, они усиленно стреляли весь день, пустив более тысячи ядер и бомб, и сделали несколько проломов в ограждениях. С наступлением темноты, по приказу Ржевского, их заделали. В этот день в Чигирине было убито восемнадцать солдат и пять казаков и ранено двадцать пять человек. Защитники не могли похвастаться такими успехами.
В ночь на двенадцатое турки значительно продвинулись со своими траншеями, а против Крымских ворот установили две батареи по три пушки.
Ржевский наорал на Животовского, и в три часа вечера четверо основных военачальников Чигирина произвели вылазку из разных мест, лично возглавив три тысячи двести сорок человек. Они дошли под шквальным огнём до траншеи, вогнали в них турок и нанесли противнику сильное поражение. Захвачено было даже два знамени. Видя это, Мустафа-паша бросил на русских янычар, находившихся возле холма, завязавших резню. Русские поспешно отступили, неся потери. Но потери турок были ни с чем не сравнимы. Они на двое суток сковали турок. Ничего, кроме бешеного обстрела пушками, они не предпринимали. Ядра сыпались как град, тут и там возникали в городе пожары.
В ночь на пятнадцатое накал борьбы достиг высшей точки. Животовский и Гордон выводили в вылазки до десяти тысяч воинов. Один раз даже Ржевский вывел стрельцов в атаку. Утром трупы покрывали всё пространство от турецкого лагеря до Чигирина. Кара-Мустафа-паша ожидал сопротивления, но не такого. За неделю он потерял больше, чем за всю предыдущую кампанию. Озлобленный, он приказал, чтобы пушки не прекращали огонь ни днём, ни ночью. В ставку султана в Ясах был направлен гонец с просьбой о присылке порохового зелья. Так продолжалось ещё десять дней, однако непрерывный обстрел, сотни ядер и бомб, обрушенные на крепость, ничего не решили. Великий визирь начинал нервничать, время уходило. Дожди могли прийти и в сентябре, а русская армия — со дня на день.
Князь Василий Васильевич Голицын в своих новых каменных хоромах, что близ Коломенского, чествовал польских послов: Черторыжского, Сапегу, Таннера и секретаря посольства Каховского. Драгоценную посуду Голицын получил в государевой сокровищнице, а почётный стол накрыл его повар, голландец. Были приглашены дьяки Посольского приказа: окольничий Василий Тяпкин, Ларион Иванов и стольник Семён Алмазов.
Голицын не чванился, и все сидели за одним столом возле раскрытых окон. По приказу князя выставлялись всё новые блюда и новые вина, многие из которых не знали ни в Польше, ни на Руси, с того и пробовали их без меры.
Сапега и Тяпкин, как старые друзья, сидели рядом и потчевали друг друга, перешёптываясь, вспоминая прошедшие годы, сопровождая воспоминания сальными непристойностями. Когда начали хмелеть, Тяпкин пододвинулся ближе и шёпотом спросил старого друга:
— Признайси, пан Казимир, его величество Ян Собеский не шибко зол на нас? Я надеюсь, што он не шибко велел давити на нас?
— Да как сказати, он за Киев велел сильно стояти.
— Сколько?
— Чего сколько?
— Сколько король велел за Киев просить?
— Пан Тяпкин, я же посол, як могу!
— Господи, пан Казимир, я ж разве не понимаю, можешь молчать. Я тоже стану молчати.
Тяпкин начал старательно жевать пирог с вязигой, сделав вид, что не замечает собеседника. Но опьяневший Сапега был в том состоянии, когда после выпитого смерть как хочется поболтать.
— Я ведь, пан Тяпкин, очень тебя уважаю и уважал ещё в Польше. Ты был столь приятен, столь дружелюбен...
Тяпкин и ухом не повёл на все эти комплименты.
— Ты на мени осерчал, да, пан Василий?
Тяпкин, пожав плечами, продолжал насыщаться, в то же время налив себе вина в кубок.
— А мене? — спросил осоловевший Сапега.
«А, чёрт с тобой», — подумал Василий Михайлович и налил полный кубок Сапеге.
— За што выпьем?
— За молчание, пан Казимир, — буркнул Тяпкин.
— Обиделся, пан Василий, обиделся. Да ладно, — Сапега покосился на Черторыжского, пившего с Голицыным, и тихо прошептал: — Только аки другу, за Киев мы запросим четыреста тысяч.
Тяпкин аж глаза выпучил:
— Вы што, обалдели с Собеским вашим?
Сапега приложил палец к губам:
— Тс-с-с, пан Василий, так то ж запрос.
— А убавки сколько король разрешил?
— Ровно половину, пан Тяпкин, ровно в половину, так што не расстраивайся. Но уговор: ни-ни.
— За энто нам што-то уступать надо будет?
— Ну, якой-нибудь городок приграничный, вам жалко, што ли?
— Может, ещё раз Москву возьмёте? — съязвил Тяпкин.
Сапега хоть и был пьян, но намёк понял.
— Хороший ты человек, Василий Михайлович, но язва.
— Я пошутил, пан Казимир, не обижайся, — помягчел Тяпкин, удовлетворённый, что хоть что-то выудил у поляка. — И, будь уверен, царское величество щедро наградит высоких послов, лишь бы у нас всё сладилось.
На следующий день государь принимал великих послов в Грановитой палате. Десяток виднейших бояр сидели вдоль стен, а рынды с золотыми топориками чинно стояли возле Фёдора Алексеевича.
Однако переговоры сразу не заладились. Черторыжский сразу начал пенять Москве, что та не прислала в Польшу войска, а сумму, за Киев запрошенную, меньше трёхсот тысяч не снижет. Споры дошли до криков. Смотря на раскрасневшихся спорщиков, не выдержав, государь сказал, что посол сильно забывается и что Русь может забыть старые дружественные отношения с Польшей и пойти на сближение с Турцией, и вот тогда можно будет судить, по силам ли тягаться Польше с Турцией и Русью одновременно.
Черторыжский очень испугался, но удалился с переговоров, не показывая виду. Он приказал прибывшим с ним музыкантам играть мазурки не переставая. Музыка гремела на весь Кремль, разносясь с посольского двора в горячем июльском воздухе. Раздосадованный Фёдор Алексеевич терпел выходку посла полночи, затем стрельцы стременного полка взяли музыкантов до утра под стражу. Утром переговоры возобновились, а через два дня договор был заключён. Он означал, что перемирию быть ещё тринадцать лет, считая с июня 1680 года, времени, когда должен был бы окончиться срок Андрусовского соглашения[152]. И было отмечено в договоре, что в грядущем оба государя будут радеть об установлении вечного мира между своими державами.
Русская сторона уступала полякам города Невель, Себеж и Велиж с уездами, а за Киев платила двести тысяч московских рублей. На этом и порешили.
Пятидесятитысячная армия Ромодановского медленно продвигалась к Днепру. Прибыл приказ государя ждать князя Каспулата Муцаловича Черкасского с отрядом казанских татар и калмыков. Ромодановский ругался, но ничего поделать не мог, возле Днепра его ждали гетман Самойлович с тридцатью двумя тысячами воинов и генерал Косагов с пятнадцатью тысячами казаков, а он здесь ждал неведомо чего. К вечеру армия опять остановилась.
Ромодановский один сидел в шатре, не впуская даже сына. Желчь жгла внутренности, и болел желудок. Князь взял кувшин с настойкой на клюкве и налил полную чарку, но выпить не успел. Несмотря на запрет, в шатёр вошёл сын Михаил.
— Што теби надо? — взревел воевода.
— Ездовые поймали татарина, он говорит, што у него ести для тебя важные вести об Андрее.
Старый князь вскинул голову:
— Пусть приведут.
Михаил выскочил и вскоре ввёл связанного татарина.
— Хто ты и што тебе надо?
— Мени прислал к теби, бачка воевода, хан Мурад-Гирей, передать тебе, што если ты Чигирин в этот раз не сдашь великому визирю, то он лично будет сдирать с твоего сына шкуру.
Воевода вскочил и со всей силой врезал кулаком в лицо пленному. Тот улетел к выходу. Когда Михаил его поднял, губы и нос его были разбиты в кровь.
— Не честь такому большому бачке бити связанного.
Глаза Ромодановского налились кровью.
— Развяжи его.
Михаил сдёрнул ремень с рук. Татарин стоял и разминал пальцы и вдруг прыгнул на воеводу. Второй удар отбросил его к выходу. Воевода ещё два раза ударил его ногами, не дав подняться, начал топтать, но татарин вцепился в ноги. Тогда воевода сдавил ему горло, и побеждённый за хрипел.
152