Общая ошибка Канта, Фихте и Шеллинга заключалась в том, что они непосредственно полагали реальность и верили, что абсолют был разделенным, тогда как он скорее является самим соотношением и ансамблем отношений. Вещь в себе, первая формула Канта, безразличие Шеллинга — настолько пустые утверждения, насколько они лишены опосредствования. Как и здравый смысл, хотя и другим способом, они желают постичь то, что не может быть постигнуто, то есть непосредственное. Они желают либо не доходить до противоречия, либо преодолеть его, тогда как именно противоречие и является жизнью. И именно поэтому Кант и Фихте были вынуждены допустить вещь в себе, толчок, а Шеллинг должен был довольствоваться отсутствием различий. Напротив, когда мы увидим, что индивидуальное сознание в своей сущности является противоположностью по отношению к самому себе, мы увидим, что оно является абсолютным. Асболют не находится за пределами противоречий. Он представляет собой саму их связь.
Так мы достигнем той точки, где крайняя единичность превращается в крайнюю всеобщность, где абсолютное отрицание и абсолютная субъективность становятся абсолютным утверждением и абсолютной объективностью, где абсолютное различие становится бесконечностью. Принцип противоречия (в собственно гегелевском смысле слова) — это самое высокое выражение разума посредством рассудка. Поскольку разум есть антиномия, каждый термин которой обозначает другой. Абсолютное тождество предстает в форме антиномий и синтезов, где разделенные крайности и сохраняют, и утрачивают свой характер. Как и Шиллер, как и Гельдерлин, Гегель — это одна из тех натур, в которых соединяется вкус к глубоким антитезисам и влечение к живой гармонии.
Теперь намерения Гегеля становятся ясными: речь идет о том, чтобы прийти к разуму, понятому как единство и двойственность, понятому тем самым как тройственность, прийти к понятию, но уже взятому не в смысле абстрактной схемы, как это Гегель еще делает иногда в Феноменологии, но к понятию как синтезу множественностей, к асболютному понятию,[190] то есть к бесконечности, как она рассматривается в трактате о Naturrecht, освобожденной от всякого «неполного разделения» — чистый переход, превращение безразличия Шеллинга в постоянное различие, в вечное отрицание, которое соединяется с тем, что оно отрицает. Но сам этот чистый переход, чтобы освободиться от игры видимостей, превращается в глубокое единство единого и многого, где каждая из двух крайностей, положенных в тождестве, как единство, так и множество, является единством единого и многого в абсолютном присутствии. Мы достигаем того трансцендентального единства, не исключающего множество, о котором говорил Лессинг, того подъема жизни, который воображал Гердер, единства художественного произведения, единства природы, непрерывной метаморфозы и вечного сохранения форм, порядка в движении, каким его представлял классицизм Гете, бесконечного единства, каким его видел Новалис. Мы достигаем того божественного мгновения, которое искал Гельдерлин и которое, будучи противоположным тому мгновению, что хочет остановить Фауст, но внутренне соответствующим мышлению Гете, является самим мгновением вечности, вечного перехода и вечного постоянства.
Благодаря тому, что мы видели, что идея бытия объединяется и разделяется, что идея жизни является отношением и множеством, что высшая форма бытия и жизни, любви есть единство различного, мы теперь понимаем, что то, что лежит в основе духа, разума, понятия, как его понимает Гегель, представляет собой идею, религиозное чувство любви. Ему останется все больше и больше рационализировать эту романтическую основу и этот христианский фон своего мышления, не устраняя их полностью. Гегелевская философия кажется завершением учения Лессинга и в то же самое время далеким следствием видения Экхардта. Мышление самого великого из просветителей и мышление мистика оказываются растворенными в гегелевском синтезе.
Таким образом, Гегель осознает, что существует игра свободы и необходимости, множества и единства, игра любви и судьбы, и что сама эта игра есть не что иное, как любовь. Он совершит соединение идеи судьбы, чувства любви и движения своего разума, который постоянно переходит от одной вещи к другой, от нее отличающейся. Эта точка соединения образует истинное понятие (Begriff), которое, в сущности, и является и судьбой, и примирением. Жизнь — это единство конечного и бесконечного; разум — это возвращение в себя; понятие (Begriff) — это разум, который присутствует в жизни. Никакое примирение не может без него произойти, так как он является принципом, самой сущностью любого примирения. Благодаря этому он является идеей, которая, со своим характером бесконечности и целостности, не только как у Канта, обозначена как задача, но полностью реализована.[191] Это мыслимое понятие, то есть то, что было изначально объективным, возвращается в субъективность или, скорее, преодолевает одновременно и субъект, и объект.
191
Гегель с этого момента был близок к тому, чтобы вступить в новую фазу философского мышления; такой новой фазой и будет творчество йенского периода, подготовленное периодом Франкфурта. Необходимо было противопоставить логике рассудка, которая сводится к разделению и к движению к бесконечности, истинную бесконечность, которой со времен «Первой Системы» является разум. Над диалектикой качества, которая заключается в борьбе понятий, постоянно меняющихся местами друг с другом, как раб и господин — над диалектикой количества, которая является разделением «Единого» и борьбой одних его частей против других, подобно тому как Христос предстает перед глазами поверхностных верующих как индивид, противостоящий другим индивидам, — над понятиями вещи и качества, неустойчивым фундаментом эмпиризма, над понятиями силы и сущности, посредством которых пытаются наложить на опыт мир, называемый рациональным, и на самом деле являющийся лишь миром перевернутого опыта, над понятием бесконечного должного бытия, постоянно исчезающим фундаментом фихтеанства, бесконечностью, лишенной основы, чисто интеллектуальным фундаментом антиинтеллектуализма, необходимо было поместить то, что мы предчувствовали с помощью идей жизни, любви и примирения. Размышление о несчастном сознании, порожденном произвольными разделениями и погоней за бесконечностью, позволило увидеть истинную бесконечность. Не в это ли время и рождается замысел произведения, которое было бы одновременно и наблюдением за понятиями, и историей систем, и опровержением этих систем, и психологией человечества? Не видим ли мы, как вырисовывается интеллектуальный мир, в котором, согласно мысли Гегеля, так же как абсолют, попавший к рыбам, становится рыбой, так он становится идеей, когда попадает к идеям.
Не образует ли все конкретное содержание наблюдений философа, наблюдающего религиозную и социальную действительность, один чудесный ансамбль? Не является ли отношение взаимного соответствия к субстанции, отношение разума к представлению, которое является искусственной стабилизацией, и к суждению, которое является поверхностным разделением, отношение познания Grund к пустому утверждению тождества и к хаотическому утверждению различий чем‑то аналогичным отношению бесконечности, со свойственной ей борьбой качеств и количественными разделениями? Или, точнее, не одно ли это и то же? Не является ли посредническая деятельность разума, посредническая взаимность жизни самой бесконечностью, которая проявляется в феноменах, упраздняя их и их же возвышая? И ритм вселенной, трепетание понятия не является ли всегда выходом того же самого понятия за пределы самого себя, тем же самым его возвращением, той же самой противоположностью самому себе и тем же самым воскрешением в самом себе?
Не обнаруживается ли таким образом, но на этот раз как объединенное, превзойденное и сохраненное, то, что является жизнеустойчивым в системе Фихте, это движение от «Я» к «не — Я», и то, что является истинным в системе Шеллинга, абсолютное единство того, что кажется противоположным? Разве не видим мы, как постоянно сменяют друг друга различные моменты эволюции, это возникновение через деление и это возвращение к себе, как в триадах Прокла? Наброски логики и философии природы возникают в одно и то же время, в первые годы пребывания в Иене. Здесь природа, которая является застывшим разумом, не существующим больше для себя, но только в себе. Здесь жизнь этой природы, эфир — абсолютное беспокойство, абсолютный покой, Слово, которое говорит с самим собой; здесь время и пространство, разделения, которые проникают в эту речь, вначале целиком внутренние; здесь движение, которое рождается из единства этих разделений, здесь физическое движение, а над ним химическое движение, более важное. Здесь огонь, каким его представляли Гераклит и Беме, божественный инструмент разделения и соединения, символ негативности.