Несчастное сознание в философии Гегеля

Однако эту фундаментальную интуицию должны еще дополнить три других идеи: первая — это идея негативности, вторая — идея раздвоения, третья — идея движения и становления; на этой последней мы здесь и остановимся. Идея движения, становления является как для Гегеля, так и для Гельдерлина фундаментальной идеей.[187] «Мы показываем совершенство в изменении», говорил Гельдерлин, и одно из своих стихотворений он посвятил становлению разума. Движение, говорит он также, необходимо, чтобы стороны соединялись и разделялись, чтобы каждая имела свою полную меру жизни, чтобы каждая шла к совершенству, в то время когда целое принимает более ясную форму. Делая характерным способом (который воспринимается, несмотря на свой туманный характер, как наставление) наброски концепции мира, являющейся одновременно и своей собственной, и гегелевской, Гельдерлин добавляет: «Части приобретают содержание, целое приобретает внутреннее; части приобретают жизнь, целое — жизненность; части постепенно усиливаются в чувстве, целое усиливает завершенность». В то же самое время в одном из своих самых темных фрагментов он предпринял логический анализ этой идеи, весьма близкой идее Гегеля: «Разложение имеет промежуточный характер, располагаясь между бытием и небытием; в этом состоянии между бытием и небытием возможное является действительным, а существующее идеальным».[188]

Движение расширения вне себя самого, экстаз и возвращение к себе, но возвращение к себе, обогащенному тем же самым, что из себя вышло, — это еще одна из фундаментальных интуиций Гегеля. Как и Гельдерлин, он объединяет такую мысль с идеей внутренней борьбы, над которой он намерен одержать верх. Стороны противопоставляются друг другу, борются друг против друга, и рождается новое единство. Мир тогда оказывается огромной градацией, которая начинается с изначальной простоты и заканчивается самой высокой формой.

Таким образом, мы сможем увидеть, что прогресс разума, о котором мы говорили, объединяется с постоянством того же самого разума. Если мы имеем утрату материального тождества и материального множества, то мы имеем духовную форму и духовное содержание, и первая из них остается всегда тождественной, а второе — всегда меняющимся.

Таким образом, с утверждением времени соединяется утверждение сверхвременного.

Гегель увидел, что для того чтобы решить свою задачу, он должен был осуществить критику принципа противоречия.[189]

Он руководствовался одновременно и своим исследованием гипотез Парменида, и исследованием антиномий Канта, а также своим анализом чувственного воспринимающего сознания, своей изначальной интуицией, благодаря которой он увидел в противоречии знак разума и своей критикой кантовского легализма, который является простым продуктом чисто вербальных истин, и который привел Канта, забывшего о своей глубокой теории суждения, к тавтологиям. Если имеется различие, то суждение не может иметь места, и именно Кант, как великий философ, доказал это, может быть, более ясно, чем кто‑либо еще.

Необходимо, чтобы противоположность была сохранена, и Мефистофель, дух противоречия, занимает свое место, свое необходимое место, во вселенной.

Теперь Гегель обнаружил идею, которую он развивал в Первой Системе, в Системе Нравственности и в Различии. То, что он сначала называл интеллигенцией, затем понятием, оказывается, как мы видели, непосредственным противоречием самому себе. Не имеем ли мы здесь дело с учением о двойственной антиномической истине, представленным в начале Wissenchaftslehre?

Негативное здесь продвигается на более высокую ступень и, становясь противоречием себе самому, оно оказывается абсолютным понятием. Оно не является больше пустой игрой скептического разума, оно представляет собой отрицание самого себя и, следовательно, утверждение.

187

Начиная с 1787 года Гегель, согласно статье Кюстнера, писал: «Все есть вера; все есть развитие». В то же самое время он обнаруживает у Николаи лейбницевскую идею, что все в природе происходит постепенно. Чтение Гер дера должно укрепить эту концепцию.

188

Необходимо показать «жизнь, проходящую через все свои ступени, и для того чтобы завоевать все в целом, не останавливающуюся ни на одной из них, растворяющуюся в каждой, чтобы утвердить себя на следующей». Об обмене и о соприкосновении крайностей, о переворачивании отношений см.: Grund zum Empedokles. Т. 111. P. 321–322. Самым поразительным, когда сравниваешь некоторые философские страницы Гельдерлина и теологические сочинения Гегеля, является не столько то определенное число сопоставлений текстов, которое можно сделать, сколько один и тот же тяжеловесный способ мышления, один и тот же неформальный и поэтому запутанный, увязший в материале способ, который у Гегеля относится главным образом к теологической субстанции, а у Гельдерлина — к субстанции поэтической. Оба приходят к идее необходимости борьбы и противоположности и, говоря словами Гельдерлина, породнения того, что чужеродно, и оба делают это похожим способом, потому что у каждого из них этот способ остается весьма близким глубокому опыту, имеющему, впрочем, у каждого из них различную природу. Для Гегеля это борьба идей в душе идущих друг за другом философов и в душе каждого из них; для Гельдерлина — это борьба в душе поэта: борьба, говорит Гельдерлин, между внутренним и потребностью внешнего выражения, между духовным содержанием, которое родственно всем частям, и духовной формой, которая является изменением всех частей, борьба между постоянством и поступательным движением разума, а также борьба, как в греческой трагедии, одной речи против другой, причем каждая из них уничтожает другую. Кроме того, если Гельдерлин смутно предчувствует, не давая ей имени, идею всеобщего конкретного, то дело в том, что он рассматривает поэтическую жизнь в той мере, в какой она может быть выражена во множестве возможных поэтических форм. Поэтический разум, говорит он, не может остановиться ни на гармонически противоречивой жизни, ни на постижении этой жизни посредством гиперболических противопоставлений; чтобы не исчезнуть в пустой бесконечности, где все исчезает в изменчивости противоположностей, какими бы гармоничными они ни были, необходимо, чтобы поэтический разум в своем единстве и в своем постепенном изменении нашел для себя бесконечную точку зрения, где в постепенном движении и в гармоничном изменении все двигалось бы посредством перемещений вперед и назад. Тогда появится бесконечное единство, где все моменты будут длиться и, перетекая друг в друга, будут друг в друге присутствовать. Чувство такой длительности и такого присутствия — это знак поэтической индивидуальности.

189

Дельбос указал на отрывок Шеллинга о тождестве противоречий (в «Vorlesungen über die Methode»). Можно также процитировать утверждения и Гамана, и Новалиса: разрушить принцип противоречия; всякое действие покоится на противоположном, всякое сознание — на противоположности; все антиномично. Новалис, в частности, применяет эту формулу к тождеству пассивности и активности. В двойственности он видит существенный признак гения.

Подобную идею, кажется, разделял и Шеллинг, когда он, в 1796 году говорил в «Идеях к философии природы»: «В одной-единственной идее индивидуальности оказывается соединенным то, что остается от философии разделения: позитивное и негативное, активное и пассивное нашей природы».

Шлегель говорит о polemische Totalität и о синтезе антиномий. В «Люцинде» он пишет, что любовь найдет свой мир лишь в борьбе различных сил. Существует вечное разногласие, благодаря которому все создается и существует. Идея является абсолютным синтезом двух абсолютных антитезисов.

Гельдерлин верил в необходимость «диссонансов»; он цитировал речь Гераклита о Едином, отличающемся от самого себя, и в философских фрагментах он показывает «значение, противоположное себе самому». «Разум соединяет то, что противоположно, противопоставляет то, что едино… В значении имеется связь между тем, что гармонично противопоставляется. Существует единство на основе самой противоположности, на основе устойчивого соприкосновения крайностей, сравнения противоположного в самой его противоположности». Гельдерлин показывает, как жизнь соединяет противоположности в состоянии крайнего противопоставления. Он различает единство чистой поэтической жизни вместе с ее «гармоничными противоположностями» и единство поэтической жизни, принимающее единичные формы, вместе с ее «прямыми противоположностями». «Так как в каждом из его меняющихся настроений это единство пребывает в единичной форме и, следовательно, оно связано со своей прямой противоположностью»: тем самым в реальном разделении оно остается у себя и для себя. В «Grund zum Empedokles»: Эмпедокл — это человек, в котором противоположности интимно соединяются.

Наконец, напомним, что в философии Фихте эта идея уже имела место; дело в том, что согласно Фихте мир есть место борьбы между бытием и небытием, абсолютное внутреннее противоречие.