-- Ну и слава Богу!.. А я думала, что у ней все эта дурь в голове сидит!..
Меня точно обухом ударило по голове.
-- Какая дурь? -- спрашиваю, и весь затрясся, а сам делаю вид, что совсем спокоен.
Но мамаша заметили, что я взволновался и спохватились.
-- Да нет, говорят, это я так... Не стоит об этом говорить.
А у меня в сердце уж так и сосет, так и сосет. Однако, я сдержался и как будто равнодушно спросил:
-- Отчего же, например, не стоит?..
-- Глупости, детские шалости! -- отвечают мамаша, и вижу я. что у них от раздражения уж кончик носа покраснел.
"Нет, думаю, это не глупости!.." И не унимаюсь, опять спрашиваю, с самым невинным видом:
-- Какие же это шалости, мамаша?..
Тут уж они вскипели и прикрикнули на меня:
-- Не приставай! Чего придрался к слову?.. Тоже допросчик выискался!.. Ступай лучше к своей жене -- небось, соскучилась! А у меня и без тебя дела много!..
Так и не добился я у них объяснений. Ушел я, только не к себе домой, а прямехонько в трактир. Тоска ваяла меня за сердце такая, какой я еще отродясь не испытывал. Так вот разорвал бы себе грудь! Да вырвал оттуда сердце, чтобы от тоски этой избавиться!..
Так, ведь, оно и выходило, как я думал: у Любови Ивановны была зазноба!.. Да кто ж он есть такой, который стал у меня поперек дороги?..
Сидел я в трактире, пил, разговаривает с приятелями, а как вспомню -- так кулаки сами и сжимаются и зверем смотрю.
-- Чего ты? -- спрашивают меня.
-- Не ваше дело, -- говорю,
И опять пью и разговариваю, как ни в чем не бывало...
Был среди нас один насмешник, зубоскал, молодой паренек, приказчик со Старого базара. Поглядев на меня, засмеялся он и говорит, скаля зубы:
-- Не иначе, как у жены Кириллы любовничек завелся!..
Потемнело у меня в глазах, невзвидел я свету Божьего.
-- Не смей, -- кричу, -- о моей жене такие слова говорить!..
Да как дам ему кулаком по лицу, так он и покатился из-за стола, обливаясь кровью.
А сам я выскочил на улицу и, как был, -- без шапки -- домой побежал...
Было уже за полночь, Любовь Ивановна давно спали. Не посмел я зайти к ним в спаленку, а постучал в дверь, разбудил их.
-- Кто там? -- спрашивают они сонным голоском.
-- Я, -- говорю, -- выйдите ко мне, Любовь Ивановна, поговорить нужно...
-- О чем, Кирилла Иваныч? -- спрашивают они, и голосок задрожал у них от беспокойства.
А у меня в сердце обида так и бурлит. Не мог я сдержать себя, да и пьян еще был вдобавок. Говорю грубо:
-- Невозможно через дверь разговаривать. Выходите, тогда скажу!..
-- Ну, хорошо, -- говорят Любовь Ивановна, и голосок у них уже роется от страха: -- Подождите только немного, я оденусь...
-- Можно и не одеваться! -- говорю я злобно: -- Кажется, не чужой вам, свой!.. Ну, да все равно, только поскорее!..
Скорешенько, кое-как, оделись они, вышли ко мне бледные, как стена, дрожащими пальчиками торопливо застегивают блузку на груди. А я без проволочек прямо и отрубил им:
-- Вот, Любовь Ивановна, говорят, что у вас любовничек есть!.. А мне-то раньше и невдомек это было!.. То-то я вам так не мил и в супруги не гож!..
Задрожали они, как листочек древесный, ручки на груди молитвенно сложили, глазками жалкими испуганно уставились на меня.
-- Что вы, -- говорят, -- Кирилла Иваныч? Христос с вами... Богом клянусь вам, никогда не было и нет...
-- А не любовничек, так зазноба! -- говорю: -- Уж не отпирайтесь, Любовь Ивановна! Знаю!..
Покачали они тихо головкой.
-- Нет, -- говорят, -- Кирилла Иваныч, ошибаетесь вы. Скажу вам правду, как перед Богом -- есть у меня один человек, о котором я всегда думаю, только это не зазноба, потому что мне нельзя его любить и даже видеться с ним. Женатый он, семейный...
-- Кто? -- спрашиваю, и за ручку даже схватил их.
А они опять головкой покачали, да так грустно-грустно:
-- Зачем это вам, Кирилла Иваныч? Лучше не спрашивайте...
-- А я хочу знать! -- говорю: -- Кто?..
И ручку их сжал посильней, чтобы больно им сделать, потому что сильно озлобился на них.
У Любови Ивановны даже губки побелели, а все стоят на своем:
-- Не скажу. Не надо, Кирилла Иваныч. Хуже будет, если будете знать...
И слезы у них из глазок брызнули...
А мной словно бес какой овладел; и уж и жалости к ним не чувствую, а одну злобу, тяжелую, ненасытную. Сжимаю их ручку и все спрашиваю:
-- Кто?.. Скажите, кто?..
Заплакали они и взмолились:
-- Мне больно... Пустите...
-- Не скажете?..
Качнули они головкой -- и тихонько плачут. И ничего больше не говорят. Видно, решили терпеть...