Постояли мы так, постояли, -- и понемногу отошел я; выпустил их ручку, ушел в свою комнату. Лег и заплакал...
И отчего бы, думаете, плакал я?.. Не от ревности, не от тоски и обиды, а от жалости к их маленькой ручке, которой я сделал больно!..
X.
С той ночи и пошло, и пошло... Что ни вечер -- о у нас и разговор с Любовью Ивановной. Прихожу из трактира пьяный, совсем не в себе, стучу в дверь к ним, требую, чтобы они вышли и все спрашиваю:
-- Кто?.. Хочу знать -- кто?..
Точно, если они назовут мне имя -- так все сразу и решится и окончатся все мои мучения. Совсем человек ума решился. Все мысли к одному обратились: узнать во что быта ни стало -- кто стоит между мной и Любовью Ивановной и сердце их отвернул от меня. Уж я и требовал, и просил, и грозил, к плакал -- ничего не помогало. Они оставались непреклонны, только плакали и одно повторяли:
-- Не к чему это, Кирилла Иваныч. Уж вы лучше побейте меня, прогоните из дома на улицу, только не спрашивайте. Все равно не скажу...
И занес я однажды, помутившись от злобы, на них руку. А они как будто обрадовались, что я хочу их ударить, и даже нарочно поддались вперед, чтобы верней удар принять.
Посмотрел я на них -- и рука у меня опустилась. Отвернулся, стыдно стало.
-- Вот, -- говорю,-- до чего вы доводите меня, Любовь Ивановна!..
А они взяли ту самую мою руку, которую я было занес на них, и поцеловали ее. И потом сказали:
-- А вы бы ударили меня, Кирилла Иваныч. Может, вам от этого легче бы стало...
-- Эх, -- говорю, -- Любовь Ивановна! Не бить я вас собирался, когда брал за себя. Знаете вы это... Да об этом теперь говорить не приходится... Я и сам не знаю, что со мной делается. И люблю вас, и ненавижу!.. Запирайте вы на ночь дверь свою ключом и задвижкой железной и не открывайтесь, сколько бы я ни стучал, и не выходите ко мне, сколько бы я ни звал вас. Не ровен час -- могу я вас убить. Так уж вы хоронитесь от меня, чтобы беды какой не приключилось...
А на другой день пьянствовал я в трактире пуще прежнего. Пропадай жизнь моя пропадом! Только бы задурманиться, залить вином тоску смертную!..
Да не заливалась тоска, не дурманивалась голова. А сердце сильней разгоралось ревностью, закипало злой обидой. Тут еще товарищи опять дразнить начали. Один сказал, подливая мне вина:
-- Не горюй! Дома и без тебя весело!..
Другой прибавил, чокаясь:
-- Как бы крестинами там дело не кончилось!..
А третий, которому я давеча за оскорбительные слова лицо в кровь разбил, предложил со злобной усмешкой -- а сам уж бутылку наготове держал, на случай драки со мной:
-- Зови меня в кумовья! Никому не скажу!..
Ничего я им не ответил, встал из-за стола и пошел прочь. "Пусть будет конец!" -- решил я. А какой конец -- и сам не знал. Только чувствовал, что подошло уже к самому горлу и не было никаких сил терпеть дальше...
Не помню, как я дошел до дому. Вхожу во двор -- вижу в доме Чугуевском огонек горит, значит -- еще не спят. Постучал я в дверь. Сами мамаша открыли. Испугались, смотрят на меня во все глаза.
-- Ты чего? -- спрашивают: -- С Любинькой что случилось?..
-- Нет, -- говорю, -- с Любовью Ивановной ничего не случилось, они благополучно почивают-с. А вот со мной, -- говорю, -- неладное происходит. Соблаговолите, мамаша, впустите в комнату, поговорить с вами нужно...
-- Да что такое? -- спрашивают: -- В чем дело?..
-- Там скажу, -- и лезу в дверь, хоть они и загораживали вход.
-- Да мы спать собираемся! -- говорят: -- Иван Лазаревич уже лег...
-- Это ничего не значит, -- говорю. -- Я недолго. Дело важное. А папаша пускай спят. Мне, собственно, к вам, мамаша...
Впустили они меня. Вошел я в столовую, и от духоты комнатной стало меня разбирать, захмелел я, еле на ногах держусь. Взглянули на меня мамаша -- ручками о бока ударили,
-- Да ты опять пьян! -- говорят.
-- Может, и пьян, -- говорю, -- только это к делу не относится, Вы лучше скажите мне, мамаша, по чистой совести, про какую такую дурь вы давеча упомянули в нашем с вами разговоре о Любови Ивановне? Ежели об их любовнике -- так уж извольте сказать и имя его. Оно хоть и не полагается мужу знать про любовников своей жены, а все же я прошу вас об этом. Уж сделайте мне, мамаша, такое снисхождение...
Ахнули Варвара Ивановна, руками всплеснули, закричали на меня:
-- Ах, ты дурак!.. Ах, ты пьяница бессовестный!.. Да ты с ума сошел?.. Да как ты смеешь, подкидыш несчастный?..
А на меня их крик уже совсем и не действовал. Когда собаку долго бьют -- она терпит, терпит, а потом вдруг обозлится и уж сама начинает на людей бросаться. Так вот было и со мной. Мамаша кричат, а я тоже поднимаю голос и кулаками по столу постукиваю:
-- Может, я и дурак, и пьяница, и подкидыш, а уж, если вы, мамаша, выдали за меня дочь вашу -- так и держите ответ за нее! -- Тут уж я по-настоящему, как мой папаша покойный, хватил кулаком об стол: -- Извольте мне сию минуту сказать -- кто стоит между мной и Любовью Ивановной?..